Сердце пудренное - Лев Исаакович Моносзон

он узнает, что тело стесненное

узким нарядом – свободнее дня,

пусть он почует, как в Город влюбленное

сердце дикарки – все в песне Огня.

Пусть же все будет, как смех, заостренное

красочно-смело, как ржанье коня!

«Листики…»

Листики,

знаете,

такие маленькие, тонкие,

с черными, шелестящими цифрами –

каждые сумерки обрываю

и тихонько верю,

что строю лесенку к весне.

А ты,

вот какая ты нехорошая,

все смеешься надо мной,

говоришь –

уж не в дедушки ли собрался,

что к солнышку пробираешься.

«Губы твои – это элегия страсти…»

Губы твои – это элегия страсти,

взвинченно-радостной, скорбной и нежащей,

стон вплетающей в улыбку узорчатый.

Губы твои – это смех утопающей,

бешено скорченной, безвольно ослабленной,

стынущей в волнах кудрявых вина.

Губы твои – экстаз побежденности,

уныло ликующей, фиолетово-мерной,

с душой, перетянутой ударом бича.

Губы твои – фимиам истомленности,

подчеркнуто пряной, льнуще сближающей,

манерно развязанной в пляске дня.

Губы твои – это песнь напряженности,

пытливо-изысканной, взвивающе-красочной,

пальцы ломающей в лживой тоске.

Ах, отдай мне твои губы червонные!

«И Вы, с Вашей эксцентричной красотой…»

И Вы, с Вашей эксцентричной красотой,

холодная, как английская гравюра,

божественно-извращенная и жуткая,

вызывающая у встречных ломак

жесты очарования,

растворенного в ужасе,

И Вы, в Ваших изумительных нарядах,

красиво ломающая руки в аффекте отчаяния,

сверкающая дурманным и пряным

кружевом зубов,

эффектно-жеманная в вязких жестах

скрытой любви и обнаженной порочности.

И Вы, равнодушно нанизывающая сердца,

как дебелая и глупая мастерица

бусы в ожерелия,

Вы – с глазами пушистого котенка

и властными ужимками тигра,

неверная уже в обещаниях,

могущих стать жизнью,

но обещающая миры одним поцелуем

молчаливо-тоскующих ресниц, –

знайте:

И Вы, как и тысячи, вплетены в алую гирлянду

гортанно-смеющихся девушек,

обтянутых желанием моим,

как гуттаперчевым трико, –

И Вы, как и тысячи, обовьете

гранеными изумрудиками смеха Вашего

смуглые, изнеженные пальцы мои, –

И Вы, как и тысячи, уроните волю

в узорную дрожь моей влюбленности,

моего безумия.

Все ли готово?

Румяньтесь и радуйтесь – идет Господин.

«В мягкий шелест платья твоего…»

В мягкий шелест платья твоего,

рассказывающего мне на ушко

такие милые и застенчивые

тайны,

спрятал я лицо,

розовое от стыда и улыбки.

Не правда ли, странно как:

такой большой, такой мужественный,

вдыхаю волнующе-нежный аромат тела твоего,

уронив из памяти

миллионы неутолимых хотений, –

и не смею думать ни о чем,

кроме нашей любви.

Немного жалко только, что мир,

уходящий все дальше,

от волшебного узора сказок,

совсем не наш,

и не с нами,

творящими единственное чудо.

Зато вечер,

обвивающий нас перламутровым кружевом

матовых полутонов,

видно, понял все,

притих,

притаился в складках

сероватых гардин.

«Как хорошо, что ты еще девочка…»

Как хорошо, что ты еще девочка,

еще умеешь удивляться

и желать.

Оттого наша любовь, как глаза ребенка,

чистая

и знающая все.

Ты прислонилась застенчиво к груди моей,

прильнула нежно-розовой щекой

к сердцу моему алому –

и слушаешь с такой внимательной улыбкой

его милые и бессвязные речи,

как будто совсем забыв,

что только молчаливая ширма японская

отделяет нас

от строгой мамы твоей.

Тихо шелестят страницы Альфреда де Мюссе,

таинственно и лукаво говоря

о недоговоренном,

и слышно, как в соседней комнате

часики плетут узор из времени.

Там где-то,

за окнами этими черно-синими,

может быть, и льется в мир

пьяная злоба,

и люди в хрипах корчатся,

сдавив друг другу горло, –

но мы –

мы ведь только дети,

забавляющиеся очаровательной игрой.

Простите нам, что наше счастье –

это уметь забывать все,

что не с нами –

в заколдованном овале любви нашей.

Не правда ли, девочка моя?

Ну, давай, украдем у жизни

пугливый и невинный

поцелуй.

Ах, как бы мама твоя не услышала!

«Весь вечер, мучительный и долгий…»

Весь вечер, мучительный и долгий,

между нами, детка, люди лед наслаивают

разговорами светскими.

Вижу личико твое бледное,

и глаза, усталые от людей –

и не смею прижаться губами

к холодным пальчикам твоим,

не смею прогнать печаль,

кривящую тонкие уголки губ –

ведь я – гость. Я – чужой.

Зато потом – я верю –

приду домой, в холодную комнату,

с сердцем, сжатым тоской,

и найду в кармане белый лоскутик бумаги.

Разверну –

а там в уголку прикорнуло наивно

одно только нежное слово: «Люблю»…

«Теперь я знаю, да, да…»

Теперь я знаю, да, да.

Вы зайчик,

пушистый, и нежный, и острый.

Какие у Вас черные,

совсем Сомовские

глаза!

Какая чарующая оливковость оттеняет в них

узор из лукавства и позы,

из кокетства и стыда!

О, Вы много знаете,

и еще больше хотите,

совершенно не считаясь с тем, что Земля –

только надутый заботами шар,

который ни за что не улетит в небо,

даже ее Вам угодно будет

выпустить из рук голубую ниточку влюбленности,

на которой он, слава Богу,

еще держится.

Но все это ни к чему,

потому