Сердце пудренное - Лев Исаакович Моносзон

немного шелкового золота

чулка натянутого, как улыбка лорда,

цветы – улыбки,

цветы – поцелуи, –

и дикая, алая боль об ушедшей.

«Ледяным спокойствием браунинга…»

Ледяным спокойствием браунинга

красные знамена любви моей

разорву в клочья.

И вся белая,

губами, уже вздрагивающими Смертью,

«мама», скажу,

«ведь это тоже революция…»

«Милая, глупая…»

Милая, глупая –

забыла улыбнуться серебряному зеркалу

сразу поникла, помертвела,

ушла.

А я,

слегка напудренный тоской,

поцелую забытую улыбку.

«Немного пикировки…»

Немного пикировки,

очаровательной, пикантной и острой,

цветы какие-то

сказочно-ароматные и бледные,

потом – в золотистой искре улыбки

задорные, крепкие зубки –

и в мире – Солнце, безумно-шелковое!

«В темноте…»

В темноте,

когда не стыдно стыда

горящими коленями охватишь колени,

изогнешься в томлении диком и пьяном,

вдавишь в грудь бусы желтые.

А когда задушу,

бусами одену исступленное сердце.

«Тигренок…»

Тигренок,

когтистый и гибкий,

наивный до цинизма,

циничный до очарования,

жеманно и остро кинет ласку,

совсем тихую

жгучую.

Слово: «нет»

«Нет настоящего. Жалкого – нет».

Блок.

«Чадные кораллы хроматических гамм…»

Чадные кораллы хроматических гамм,

напоенных кроличью страстью.

Пестрые молнии режущего сгущенный воздух

серпантина.

Жадные, зеленоватые взблески в бокалах.

Жадные, зеленоватые взблески в глазах.

Гнусавые хлипы, пьяно целующие

махрово-красные стены.

Жаркие бедра, слащаво-надушенные.

Похотливо-томные изгибы женщин,

блекло пляшущих жизнь.

Разрушенность кощунства. Омертвение стыда.

И в вихре пьяного хохота,

сжимающего колени исступленной дрожью –

я, поникший в светлых чарах

осенней, ушедшей любви,

я, любовно застывший в тонком плетиве

того, что когда-то захватывало дыхание

обаянием невозможного,

я, сдавливающий виски,

чтобы не разрыдаться от ужаса,

от безумной, врезающейся боли.

Кто сказал, что на могиле не пляшут?

Вздорная выдумка!

Маэстро, какой-нибудь танец

попьянее…

Solitude

Тихо уходит день

и в гибких пальцах

никак не собрать остатков воли –

проститься с жизнью.

Как устало никнут ветви,

совсем голые,

и глупые,

и ненужные в холодном Городе.

Вот помню, что-то было, ведь

право же, было,

что-то удивительное, совсем чужое –

любовь – или цветок, выросший на карнизе –

что-то было у меня.

А теперь,

в последних лучах холодного дня,

не могу найти,

не могу вспомнить

моей последней радости,

лучика моего.

Все умерло,

все потеряло краску,

и если бы хоть слезы ожгли истомленное лицо.

Тихо уходит день,

и в соседней комнате

старенький дедушка,

изгнанный войной из родного города,

со стоном ломает руки

над картой военной.

«И это имя, такое протяжное и нежное…»

Эсфири Р.

И это имя, такое протяжное и нежное,

имя библейских цариц,

так непохожих на тебя

своей пряной пламенностью и красотой;

и этот долгий, застывший льдинкой вопрос,

пробивающийся сквозь сероватые завесы

глаз твоих,

светлых, застенчивых глаз твоих,

так много говорящих мне

своей грустной и милой наивностью;

и эта тонкая, прозрачная осеннесть

умершей от слишком большого счастья

любви,

интимной и изящной,

выдержанной в перламутрово-серых тонах,

без малейшего налета

диссонирующе-яркого пурпура, –

о, как все это близко усталой,

уронившей крылья

душе моей,

тянущейся к тебе с немного стыдливой

и мягкой улыбкой, –

как странно и радостно, сестра моя,

как странно и радостно!

«Сегодня…»

Сегодня,

немного после полудня,

когда я впервые угадал под твоими ресницами

матово-розовый огонек,

тот самый, что застилает сероватым дурманом

бедную, красивую голову мою,

усталую от безнравственных рассуждений

о нравственном, –

сегодня,

немного после полудня,

ты подарила мне этот удивительный

кусочек Юга –

листок какого-то странного,

своевольного дерева.

Правда,

он совсем засох,

и в нежно-оливковых морщинках его,

сколько ни вглядываюсь,

я не различаю больше ничего,

что бы напомнило мне Юг,

с его исступленной радостью бесстыдного Солнца

и природой,

насыщенной острой красотой.

Но мне кажется, что каждой извилинкой своей

он говорит о твоей любви,

безумной, как Небо,

и безвольной, как Земля,

о любви,

только что созданной,

только что вспыхнувшей

в твоих длинных, тоскливых глазах.

Я знаю,

что этот листок держала в руках

ты,

немного божество, немного женщина,

перед которой я, такой измазанный жизнью,

меняю улыбку на подавленный стон,

и которая вкладывает

в мозаичный узор жизни моей

так много кристалликов светлой грусти.

И я беру твой подарок,

через минуту весь бы зацелованный,

и тихонько рву

на обрывки, все еще зеленоватые,

которые из кусочков Юга

превратились в куски

страдания.

И я упиваюсь

той болью, которую мне причиняет

заплеванность моего божества,

я упиваюсь

тем невыразимым страданием,

которое рождает моя же воля –

и я теряю рассудок,

я ломаю руки,

я пьянею от отчаяния, –

о, этот злой кусочек Юга!

«Мне больше не для кого…»

Мне больше не для кого

быть красивым.

Моя девочка умерла.

Голубые тоненькие пальчики

не удержали кружева ласок,

уронили в ладонь смерти.

А вы не видели