Красная Шапочка - Александр Иванович Красильников

Девочки-сестрички, не успев ничего сообразить, стояли посреди дороги. В руках у Нины — узел с бельем, а Галка держала коробочку с изюмом, которую дал ей в госпитале дядя Вася — начпрод. Он сказал Галке:

— Изюм немытый, домой придешь — помоешь.

Галка выполнила наказ, и сейчас она у нее, красивенькая коробочка.

— Да вы не бойтесь, — усмехнулась тетя Шура, глядя на растерянные лица и на жалкий вид, — приеду в свою мэтэес, сообщим отцу вашему, где вы находитесь, он и заберет вас. А теперь идите вон к тому дому. Скажете, что беженцы из горящего Сталинграду. Что без родителей — вас и примут…

Она села за руль и хлопнула дверцей.

Вдали за косогором растаял хвост пыли, а девочки все еще стояли на дороге, посреди степи. Все вещи, что побросала Полина Андреевна в кузов, отправляя дочек в неведомое путешествие, тетя Шура прихватила с собой.

* * *

В детстве Полина Андреевна очень боялась грозы. Вероятно потому, что не часты они были в степном междуречье, ливневые дожди с грозами. Но однажды случилось так, что Поля осталась ночевать на бахче в шалаше одна. Шалаш стоял на краю бахчи, среди подсолнухов, которые окружали участок со всех сторон вроде забора. Рядки подсолнухов да еще рядки кукурузы. В желтых шапочках на толстых сочных ножках подсолнухи клали днем свои головы на ее плечи, а когда она проходила мимо, цепляли широкими шершавыми листьями-ладонями, приближаясь к ней, ударялись о ее руки тяжелыми головками, как телята комолые, — не уходи, с нами побудь. Поля останавливалась, трогала пальцами шелковистые и словно бы влажные золотые лепестки их шапок, прислонялась к ним щекой. Иногда, чтобы спрятаться от палящего солнца и в то же время не лезть в духоту шалаша, ложилась в своем легком платьице прямо на землю под подсолнухами, среди них, на землю, редко поросшую после прополки травой, комкастую и горячую. Тень от подсолнухов была не надежная, редкая, но зато легкий ветерок, который нет-нет, да вздохнет, освежая лоб, щеки, был благодатью.

Рядом шелестела своими зелеными саблями кукуруза. В сочности длинных листьев, в самой серединке высиживались початки, которые очень походили на спеленутых младенцев. Они так тщательно были спеленуты, что сверху выглядывали только рыжеватые, нежные волосики с макушки. Кукурузные кусты — сабли наголо — охраняли не только бахчу, не только своих младенцев с запорожскими чубчиками-оселедцами, но и ее — Полю.

Однако все это было хорошо, пока в степи было светло. Вечером она перебралась в шалаш, устроилась на топчане под шуршащей сухими стеблями крышей его и стала прислушиваться к ночи, которая что-то быстро пришла, как-то сразу надвинулась. Может, так показалось из-за туч, набежавших на небо, из-за тяжелых низких черных туч.

Прислушивалась, прислушивалась, да и заснула. А проснулась от страшного грохота, который, казалось, обрушился прямо над ней, над шалашом, и рассыпался не где-то в отдалении, а вот тут, над головой, чуть не задев крыши, палок-рогулек, удерживающих продольную жердочку. Сначала в треугольнике входа сверкнуло ослепительно, так что он стал желтым, этот треугольник, на миг показав вдали притихшие, оробелые, с опущенными листьями стебли кукурузы, потом бабахнуло, как в огромный медный таз металлическим пестиком. Поле показалось, что она находится под этим медным тазом, по которому то и дело грохочут, оглушая, удары чугунного пестика. Все в ней сжалось от страха, онемело, она с ужасом ждала следующего и следующего удара.

Память той ночи промелькнула в сознании Полины Андреевны, когда она сидела в подвале, оглушенная разрывами бомб.

Она не помнила, сколько времени пробыла здесь, может быть час, а может быть и десять. Время для нее потеряло реальные ощутимые границы. Когда она выбиралась из-под обломков развороченного входа, это была уже другая женщина, не та, что три или четыре часа назад провожала дочек в Заволжье. В ней что-то сломалось, она почти физически ощущала боль сломанного, и окружающее воспринималось ею не полностью, не так ярко, как до этого. Словно она прожила за эти часы многие годы и сразу состарилась, обрела какое-то равнодушие, а с ним страшное спокойствие. Куда-то отодвинулось, стало не так тягостно беспокойство о дочках, которые сейчас трясутся в грузовике на запасных частях по широкой серой степи. Зацепило за сердце вдруг это снова, особенно что на железках каких-то трясутся ее девочки, на грубых, острых… Но это была прощальная боль. Потом она все время будет думать о дочках, но они просто будут жить в ней непрестанно и тихо и не вызовут стона душевного, слез невидимых, рыданий.

Идти Полине Андреевне приходилось через завалы, обходить огромные воронки. Особенно много валялось везде самоваров. Медные, с рядами медалей на самоварной груди, белые, словно истекшие кровью, они валялись кверху короткими ножками, неудобно, на боку, продырявленные осколками, измятые, с оголенными черными трубами, словно с их шеи сняли воротнички, а может, и головы. Как много, оказывается, было в сталинградских квартирах самоваров. Но почему их оставляли, не брали с собой в эвакуацию? Громоздки и не так уж необходимы в беде? Бедные самовары, бедные самовары… Она, кажется, даже шептала эти слова.

Вспомнила, что в хуторе когда-то был у матери большущий самовар, ведерный. Мать кипятила в нем воду, когда заводила стирку. А чай кипятили в том, что поменьше, что постоянно стоял на кухонном столе. Ведерному же место было на полу, рядом с ухватами да кочергами. У мамы было пристрастие к самоварам. Кроме тех двух, у нее имелся еще один — старенький тульский самовар, тоже с медалями через всю грудь. Его выставляли на стол, если в доме случались гости.

А вот Полина Андреевна самовары не любила. Может, потому, что в детстве обожгла однажды ногу кипятком из того, самого большого. Шла мимо и нечаянно задела кран, он отвернулся — кипяток на ногу ей… Может, и не потому не любила, а просто в городской квартире без особой надобности самовар-то. Оказывается, она одна так считала, вон сколько было самоваров по другим семьям… А ноги все это время вели ее к зданию, в котором размещался эвакогоспиталь. Она еще издали, думая о самоварах, видела, что там что-то не так, с госпиталем-то, а уж ближе подошла — поняла, идти дальше некуда: воронки, воронки, дым смрадный вокруг, огонь. И на том месте, где размещалась кочегарка, тоже воронка. В глазах Полины Андреевны потемнело, она тут же, где стояла, присела на какой-то подвернувшийся обломок. Чувствовала, как дрожат ноги и сердце