Болгары старого времени - Любен Каравелов

— Да это и есть знамя, самое настоящее. В прошлом году господин старшина сделал его, когда князь в город наш приезжал. Толковали, — может, приедет и к нам в село. Да нет, не приехал… А как мы ждали-то! Все село на ногах… я чуть свет ребят разослал сторожить. Зарезали мы козленка, освежевали, зажарили его как следует, варенья-соленья всякого повытаскивали, обед состряпали. Попадья батюшки нашего (он показал носом на священную особу) и погачу-то замесила, и для пирога с капустой тесто раскатала, и все-то мы приготовили… Смотрим, уж полдень. Ждали, ждали — нету! Прочел батюшка предобеденную, расселись это мы, да, с позволения сказать, так-то наелись за здоровье князя, хоть и без него!

Я невольно рассмеялся, из чего Клативрат, видимо, заключил, что я сомневаюсь его щедрости. Поэтому он поспешил рассеять мои сомнения:

— Ты думаешь, я шучу? Вот пускай они скажут. Скажите, друзья, зарезал я козленка?

Несколько человек удостоверили этот факт кивком головы, а священник прибавил:

— Сам и резал, еще в крови тогда измазался. С какой стати врать? Чистая правда… Да отчего ему не зарезать? Он — кмет, козленок — собственный, — захотел и зарезал. Я на его месте тоже зарезал бы.

— И батюшка зарезал бы, — угодливо поддержал авторитет священника один из крестьян. — Отчего не зарезать, коли господь и коз, и деток, и поросяток, и коровок, и снох дал хороших… Дом — полная чаша, всякого добра много, живет себе припеваючи.

Я спросил кмета, не в город ли они едут и по какому делу.

Тогда он, в свою очередь, задал мне вопрос, не желаю ли я кое-что прочесть.

Получив утвердительный ответ, он развязал трехцветный платок, вынул из него сложенную бумагу и, тряся головой, подал мне:

— Пожалуйста!

Это было прошение на имя окружного мирового судьи, столь оригинальное и преисполненное таких высоких литературных достоинств, что, несомненно, заслуживает внимания читателей.

Вот оно:

«Господин миробой! Судье миробойного суда, в город! Христос воскресе, на многая лета. Здравствуй на царские дни, на славу христианам, на страх басурманам и всяким поганым язычникам и во веки веков.

Посылаем тебе это прошение мы, крестьяне села нашего Сврачева, с кметом, и батюшкой, и Рангелом-чорбаджией, и Топко-чорбаджией, и Иле-чорбаджией, и Мунё-чорбаджией, и Геле-чорбаджией, и Пенё-чорбаджией, и дедушкой Сойдо — прежним кметом, и Тонко-глашатаем, и Кыно-учителем, и Мицо-пономарем, и всеми православными христианами, совокупно со всеми домочадцами, о том, что великое пришло нам утеснение и много честной христианский крест терпит от веры поганской. А узнаешь отчего, и прикажи той беде конец положить. А по-прежнему никак оставить невозможно. Потому и просим, как дойдет до тебя, порешить окончательно. Потому как много страдали мы от турок, поганцев нечестивых, а с какой стати, прости господи, теперь от своего брата страдать? Мы все, как один, присягу дадим, что мельница наша, сельская, а этот мироед забрал ее, и нам теперь страдать приходится. И мироед этот Колю, Божья Коровка по прозванию, ту мельницу за здорово живешь от аги получил. Легко было аге сельскую мельницу Божьей Коровке отдать. А почему не Косте, не батюшке, не чорбаджию какому?.. Да потому — он турецкой веры, поганец, вот где собака зарыта. — Ведь Божья Коровка не бессловесный скот, а все у турок служил, — и сельский батюшка говорит: ровно четырнадцать лет, мол, нельзя его поминать, потому он вере поганой много угождал. Вот ты и пореши наше дело, потому как и мы человеки, как прочие люди: и нам кормиться надо. Да разве все мы теперь не болгары, и ты не болгарин, и царство наше не болгарское? Так неужто не порешишь, как говорится, в нашу пользу? Как тебе говорили поп, кмет и чорбаджии, — того и мы, крестьяне, желаем. Во имя христианства, и веры православной, и честного креста… издалека бьем тебе челом, и близко кланяемся, и слезно молим, сделай, как знаешь, только чтоб покончить. Бай Божил, кмет наш, говорит, что коли он захочет, так стоит ему там в Софии слово сказать другу своему министру — тот как бритвой отрежет; только не хочет он тебе неуважение сделать, мимо тебя прямо в Софию двинуть. Да и нам не надо задаром: и мы, как полагается, по-людски хотим.

Да здравствует царство наше, и князь, и вельможи его, и все православные христиане, и да сгинут злодеи. Аминь.

Писано в среду, в канун вознесения Христова.

(Печать села Сврачева.)».

Прошу извинения у читателей, что я не мог в точности передать своеобразную орфографию этого документа, так как прочел его слишком быстро и всего не запомнил.

После вторичного напоминания со стороны батюшки мои новые знакомые осушили свои стаканы, вскочили на коней и в довольно веселом настроении направились в город.

Подходя к телеге, я увидел, что бай Гето возвращается с речки, ведя лошадей в поводу. Меня обрадовало, что он был занят их купанием, так как, застань он среди остальных сврачевцев попа, бог знает, какое еще чудо стряслось бы с нами.

Пока бай Гето запрягал, я расплатился с дедушкой Пунё и угостил его еще трубочкой табаку, а он в это время старался развлечь меня и, мигая, рассказывал о том, сколько народу погибло в этой страшной, богом забытой местности во времена турок, о том, что в прошлом году напала чесотка на овец, что мало стало желудей и не хватает корму свиньям, что засуха погубила посевы и о многом другом подобном. Может быть, эти сведения дедушки Пунё и имели известное экономическое значение, но я был до того поглощен своими мыслями обо всем слышанном и виденном за день, что не мог позабыть ни о бедном дедушке Колю с его мельницей, ни о сврачевском кмете и попе, ни о чорбаджиях, ни о прошении с его «басурманами», «честными крестами» и «верой христианской». Все это так и стояло у меня перед глазами, складываясь в какую-то странную картину.

Когда я уже сидел в телеге, дедушка Пунё, мигая, спросил бай Гето, — когда тот поедет обратно и они снова увидятся, на что бай Гето довольно философски ответил, что не рассчитывает стать в городе менялой и ему скоро представится возможность вновь полюбоваться миганием дедушки Пунё. После этого бай Гето плюнул сквозь зубы, помотал головой в знак прощального приветствия и, взмахнув правой рукой, защелкал кнутом, на котором еще прибавилось узлов.

Дела задержали меня в окружном городе дольше, чем я ожидал.

Как-то утром прошел сильный ливень, и по городским улицам побежали целые потоки. Дождь вскоре перестал, и засияло солнце, но на улицах стояли такие лужи, что почти невозможно было ходить. Зато ребятам раздолье: одни спешно строят запруду из грязи, стараясь задержать течение; другие пускают по воде кто щепочку, кто еще какой-нибудь легкий предмет, изображающий кораблик. А озорные подмастерья и мальчишки из бакалейных лавок и цырюлен нарочно в одном месте положили неустойчивый камень посреди лужи, в другом перекинули полусгнившую дощечку, якобы для удобства пешеходов; спрятавшись у себя в лавках и приготовившись хорошенько посмеяться, они поджидают жертву, которая попадется в западню: поскользнется и шлепнется в грязь, доставив им бесплатное развлечение.

Я напился кофе в кофейне и стал бесцельно глядеть в окно. Какой-то крестьянин переходил улицу и остановился в нерешительности перед большой лужей, преграждавшей ему путь. Опершись на посошок, он стал искать глазами, куда бы ступить; заметив камень посредине, он сначала потолкал его посошком, потом шагнул и поставил на него правую ногу; но только собрался перенести и левую — камень покачнулся, и крестьянин, резко наклонившись, потерял равновесие; тогда предательский камень совсем зашатался, и бедный дедушка Колю шлепнулся в лужу. Я узнал старика по кривой, которую описала его левая нога. Падение это сопровождалось громким смехом озорников, наблюдавших его из соседних лавок.

Человек — странное существо: сам не зная почему и без всякой пользы для себя, он всегда готов радоваться любому несчастью ближнего!

Дедушка Колю попытался встать, но вывихнутая нога подвела, и он, не успев выпрямиться, опять упал в лужу. Дружный хохот сопровождал и это событие. Дедушка Колю поглядел в сторону лавок и поднял глаза к небу. Не знаю, что думал в этот момент старик, но взгляд его, беру на себя смелость утверждать, выражал примерно такую мысль: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят…»

Пока я выходил из кофейни, дедушка Колю уже перебрался на другую сторону. С него ручьями стекали грязь и вода. Он попробовал почиститься, но тотчас убедился в бесполезности всяких попыток. Он только вытер правую руку о грудь рубахи и провел ладонью по лбу. Для того ли, чтобы грязь не заливала глаза или чтобы опомниться и прийти в себя, — не знаю. Когда я подошел, дедушка Колю держал в левой руке шапку и локтем правой старался стереть с нее грязь.

Я предложил старику зайти в лавку одного моего знакомого, — отдохнуть, немного успокоиться и, насколько возможно, почиститься. Но дедушка Колю отрицательно покачал головой и обычным своим тонким, дрожащим голосом промолвил: