Болгары старого времени - Любен Каравелов

— Перва-а-а, Перва-а-а, пойди сюда!

Через несколько мгновений из дверей мельницы вышла старая оборванная женщина; Видя, что она идет с пустыми руками, дедушка Колю крикнул:

— Лошадь заболела от сглаза. Принеси, что нужно.

Бабушка Перва пошла обратно и вскоре показалась опять с котелком воды в правой руке, зеленой миской и яйцом в левой. Следом за ней появилась еще одна старуха. Сгорбленная, она еле передвигалась, опираясь на посох. Время от времени она останавливалась и приставляла левую руку к глазам, чтобы лучше рассмотреть нас. Заметив ее, дедушка Колю снова крикнул:

— Иди, иди сюда, тетенька Митра. Ты больше понимаешь в порче. И рука у тебя легче.

Старушка эта приходилась теткой бабушке Перве и славилась по всему селу искусством врачевания. Что у кого ни случится: ребенок ли заболеет, напорется ли кто на что, злым ли ветром кого прохватит, на скотину ли хворь нападет, — все посылают за бабушкой Митрой. Всякую болезнь она понимает, каждой травки знает силу. И колдовство умеет развеять, и порчу отвести, и пупок перевязать, и от простуды растереть, и коров яловых так кормить, что-б они стельными стали, — ну все, все! «Кабы, не наша бабушка Митра, полсела вымерло бы», — говорили сврачевцы, и с полным основанием, так как действительно видели от нее добро.

Когда бабушка Митра подошла к нам, оба крестьянина почтительно отступили в сторонку из уважения к ней, то есть к ее знаниям и способностям. Быстро оглядев место катастрофы, она остановила взгляд на Буланом. Молча взяла из рук бабушки Первы яйцо и миску, встала перед мордой Буланого, приставила яйцо ему ко лбу, между глаз, впилась в них взглядом и пробормотала сквозь зубы:

— Дурной глаз на камень глядел. Камень разбейся, а сглаз развейся!

Прошептав свою ворожбу трижды, бабушка Митра ударила коня яйцом по лбу; яйцо разбилось, и его содержимое стекло в подставленную миску. Бабушка Митра обмакнула в нее пальцы и помазала Буланому лоб и виски. Потом схватила котелок и выплеснула всю воду в глаза коню. Буланый вздрогнул, фыркнул и встряхнул мокрой головой. После этой операции он как будто успокоился, присмирел. Бабушка Митра приступила ко второй операции. Она протянула правую руку, пригнула к ладони два средних пальца, сблизила указательный с мизинцем и поглядела на бабушку Перву. Та, сейчас же догадавшись, наклонилась, подняла с земли соломинку и подала ее бабушке Митре. Поместив эту соломинку между обоими пальцами, та, опираясь на посошок, подошла сбоку к лошади и перекинула соломинку ей через спину. Потом подняла соломинку теми же двумя пальцами и опять кинула ее через спину лошади. Она проделала это три раза, все время что-то шепча, но что именно, я не расслышал.

Совершив эти действия, смысл которых был понятен ей одной, бабушка Митра, ни слова не говоря, повернулась и, по-прежнему опираясь на посошок, побрела обратно на мельницу. Бабушка Перва, взяв котелок и миску, отправилась вслед за ней. Бай Гето достал из телеги сенца, привязал лошадь к задней перекладине телеги и дал это сено ей. Дедушка Колю принялся рассматривать сломанное дышло, и по движению правой руки его и шевелению левого уса я мог заключить, что он прикидывает, как бы исправить повреждение.

Но предоставим дедушке Колю с баем Гето чинить, как знают, сломанное дышло и порванную супонь и перенесемся к дедушке Колю на мельницу.

Мельница дедушки Колю стояла у затона, чуть не в самом русле речушки. Берег был сильно размыт и усеян камнями — и мелкими и довольно крупными. Я сразу понял, что речушка эта вздувается от ливней и становится тогда достаточно сильной, чтобы ворочать большие каменья. Было даже удивительно, как не снесло до сих пор всю мельницу дедушки Колю, такую крохотную, низенькую, полуразвалившуюся — жалкую игрушку водоверти. Крыша у нее была соломенная, стены плетеные, обмазанные навозом. На воротах девяносто девять латок, а жолоб почти совсем сгнил и позеленел от старости. С того боку, что выходил на реку, почти весь фундамент был подмыт, так что мельница накренилась, как знаменитая башня в Пизе. Правда, на каждом шагу виднелись следы мучительных усилий дедушки Колю, пытавшегося своими натруженными руками предотвратить окончательное разрушение, но, к сожалению, усилия эти мало помогали. Здесь торчит деревянная подпорка, приколоченная разнокалиберными гвоздями, тут пролом в стене заложен гладкими, отполированными рекою камнями: дальше — свежие пятна коровьего навоза и глины или прибита какая-нибудь дощечка, заменяющая не то камень, не то часть плетня, не то замазку… Что могут сделать две слабые руки? Заниматься ли им починкой здания, или зарабатывать тяжким трудом на одежду и кусок хлеба, которых ждет голодная и раздетая семья, да на выплату податей? За что приняться в первую очередь?

Внутрь мельницы я не пошел, побоялся, что пол там тоже ненадежный, как вся постройка. Слышал только, как стучало колесо, но мололось ли что-нибудь и что именно, не видел.

Я остановился у задней стены мельницы, возле самой плотины, там, где вода вливалась в позеленевший жёлоб. Остановился и окинул взглядом местность — тот ландшафт, что окружал владения дедушки Колю. Окинул взглядом, говорю я, но не подумайте, что мне захотелось насладиться красотой природы или помечтать под журчание речных струй. Отнюдь нет. Я слишком трудно мирюсь с контрастами мироздания. С одной стороны, потрясающее зрелище крайней нищеты и лишений, с другой — холодное бесчувствие природы к человеческим страданиям!.. Не ждите от меня описаний того, как приятен был воздух, как сверкала, извиваясь, река, как благоухали травы, как заливались соловьи и другие пернатые. Я мало понимаю в этих вещах и потому могу наделать ошибок, говорю я, так как если начну описывать все подряд, то едва ли умолчу о волчице и дурмане, о вонючих зеленых лужах, об отвратительных жабах и гадах, которыми они кишат, о карканье надоедливых галок, о полуголых, перепачканных детишках дедушки Колю, бродивших по пояс в зловонной грязи, и об его осле, который с философским спокойствием пасся на жнивье возле мельницы.

Я огляделся, но не увидел поблизости ни бабушки Первы, ни бабушки Митры. Тогда я лег ничком в траву — немного отдохнуть. У меня было тяжело на душе. «Отчего судьба — такая злая мачеха! — думал я. — Отчего одному она благоволит, а другому — не тут-то было? Зачем все эти муки, страдания, противоречия в полном лжи мире? И вообще, зачем этот мир? Почему между людьми, в отличие от животных, такое неравенство? Ведь они существа разумные, а не какой-нибудь бессловесный скот! И вдруг эти жестокие муки!..»

Углубленный в размышления над этими неразрешимыми вопросами, я вдруг услышал поблизости человеческий голос. Прислушавшись, обнаружил, что говорящий находится в заросли ивняка. Войдя в нее и раздвинув ветви, увидел на берегу, под обрывом, у излучины реки обеих старушек. Бабушка Перва стояла в воде и, зажав между колен перёд рваного платья, колотила деревянным вальком мокрое белье; часть его лежала на камне перед ней, уже выстиранная и скрученная в жгуты. Сзади платье ее полоскалось в воде. Против нее, поникнув головой и сгорбившись, сидела на камне бабушка Митра. Посошок неподвижно застыл в ее руке. Она ничего не делала, да и какой работы ждать от такой древней старухи? К тому же имей она даже возможность работать, так и то пальцем не пошевелила бы в этот день: ведь были «горештники»! В такой праздник бабушка Митра нитки в иголку не вдела бы, будь у нее даже хорошее зрение. А бабушка Перва продолжала делать свое дело: возьмет штуку белья, прополощет, выжмет своими крепкими руками и давай колотить вальком. Снова выполощет, перевернет, скрутит жгутом и опять колотит.

Я подкрался поближе, притаился за ивами так, чтоб меня не было видно, и стал прислушиваться к разговору.

— Вот какие дела, Перва, племяннушка моя милая. Плохо это, плохо, да ничего не поделаешь: кто может знать, что его ждет? Этого знать нельзя… Кабы человек знал, когда ему помереть суждено, он бы сам себе могилу выкопал… Да это дело божье… На все его святая воля… Как он хочет, так и будет! Вот хоть меня взять, тетку твою: родилась я на свет по волей божьей — и живу… И не прибирает меня господь… Не надо бы вовсе родиться мне на муку мученскую!.. И от турок, и от хвори, и от бедности, и от злых людей… А вот живу, да и только… Хорошего в этом ничего нет. Да, видно, уж так на роду мне написано!

Так рассуждала бабушка Митра. Бабушка Перва занесла было валек над бельем, но остановилась и, пристально глядя на тетку, сказала:

— Знаю, тетенька, знаю. Как не знать!.. Помню об этом, да все что-то здесь, под сердцем, сосет!.. Горько мне и обидно… Ну, неужто, к примеру сказать, не довольно того, что мы от турок, от басурманов натерпелись… Так нет: теперь свои, христиане, зло сделать норовят. За что они нас обижают? Чего от нас хотят?.. Что они, богатство какое у нас нашли или здоровью нашему, позавидовали?.. Не знаю. Обзавелись мы этой развалиной, — так ты же знаешь, каких мучений стоило нам добыть ее… И им известно — тут ведь выросли… А отнять хотят! Мы ее, к примеру сказать, всю жизнь горбом зарабатывали, чтоб было где на старости лет, голову приклонить… Ну, да что о нас толковать. Да ведь у нас дети… Состарила нас работа, иссушила, так хоть им кров над головой оставим… Зверь, и тот, — медведя ли взять, волка ли, лисицу ль, — приюта ищет и своим детищам логово готовит: среди скал, либо в пещере, либо в какой ни на есть норе… Так нешто наша развалина больше норы? Да ее ногой пни — она рассыпется… Ан нет: и из нее-то нас выжить хотят!