Болгары старого времени - Любен Каравелов

Брат мой, занимавший несколько месяцев должность секретаря таможни в нашем городке, откуда-то узнал, что видные сторонники кандидата от Златицы собрались уволить его со службы. Уволить за то, что, вызванный в день выборов в качестве члена бюро, он, хорошо знавший тамошних людей, так как работал в Златице учителем, сорвал попытки некоторых златичан голосовать под чужим именем вместо отсутствующих избирателей. Тем самым он, разумеется, добросовестно исполнил свой долг. Но сторонники златичанина усмотрели в этом зло. И когда смекнули, что тут кроется одна из причин их поражения на выборах, стали ему грозить. Расстроился брат от этих угроз, очень расстроился. Тревожно стало у нас дома… Что будет, если его уволят….

И вот однажды приходит в канцелярию таможни конверт из Министерства финансов, адресованный брату. Тот обмер. Конечно, увольнение. Разворачивает письмо дрожащими руками. Нет, не увольнение. Переводят его только, перемещают в Цариброд. Угроза выполнена, но, слава богу, лишь наполовину. А все же и перевод — тяжелый удар. Ведь нужно оставить дом и семью и отправляться куда-то в чужие края. В доме наступили смятение и растерянность. Но делать нечего, нужно ехать. И ехать без промедления. Начались поспешные сборы в дорогу.

Когда, наконец, мы проводили брата и голова моя, занятая до сих пор домашними тревогами, освободилась от них, я ужаснулся, увидев, что незаметно промелькнули дни и недели, что дело идет к концу месяца, да и самих каникул, а ожидаемого сообщения из Министерства просвещения все нет и нет…

Может быть, мое прошение не удовлетворено? Или в этом году не будет никаких стипендий? И объяла меня великая тревога.

Мама, видя, что я стал таким опечаленным и упал духом, утешает:

— Не горюй, сынок. Если этого не будет, договоришься здесь и станешь работать учителем, как Илчо — сын твоего дяди Ифтима. Останешься, по крайней мере, дома.

Видно, хоть ей и по душе мой предстоящий отъезд за границу, но все-таки больше всего она лелеет надежду, что я останусь учителем здесь и буду дома возле нее. По правде говоря, раньше я сам мечтал учительствовать в родном городе. И когда в прошлом году Илчо дяди Ифтима, окончив гимназию, устроился тут учителем, я всем сердцем был рад за него и даже ему завидовал. Но теперь, когда передо мной открывалась возможность получить стипендию и уехать за границу, мечта стать учителем мною уже оставлена, и мысли мои всецело направлены на осуществление такой прекрасной возможности. Поэтому мамины утешения меня не успокаивают. И мучительная тревога, доходящая до отчаяния, продолжает терзать мне душу.

И когда мука и отчаяние мои достигают крайнего напряжения, потому что вот сегодня последний день августа, а из Софии нет никаких вестей, и я стою потерянный во дворе перед лестницей и не знаю, что делать, калитка вдруг отворяется и с улицы заходит бай Иован Зайлата, наш почтальон. Я вздрагиваю.

— Эй, угощение за тобой! — кричит он еще издали, весело улыбаясь.

— Радостную весть несу тебе! — и подает мне телеграмму.

Хватаю ее с забившимся сердцем. Раскрыть ее поскорее! Но в спешке она рвется. Читаю: «Приказом… вам назначена стипендия…»

— Стипендию, стипендию мне дали! — кричу в безудержном восторге. И бросаюсь как сумасшедший в дом по лестнице.

— Мама, мама, мне дают стипендию! — продолжаю кричать все так же восторженно. Заслышав из кухни мой крик, она торопливо выбегает и встречает меня в дверях.

— Дают? Откуда ты знаешь?

— Телеграмму получил, вот смотри, телеграмма из министерства.

И размахиваю ею в воздухе.

— Слава богу! — И мама благоговейно крестится. Лицо ее засияло. Но в глазах, повлажневших от радости, я улавливаю и какую-то подавленную грусть.

— Это я принес телеграмму, тетя Генчовица, — сообщает из-за моей спины бай Иован, поднявшийся следом за мной на галерею.

— Так это ты принес желанную весть? Заходи, родной, заходи, хоть чем-нибудь тебя да я попотчую.

И бай Иован входит следом, за мамой в дом.

Оставшись один на галерее, я снова разворачиваю телеграмму, потому что от радостного волнения так ее и не дочитал… Приказом… стипендия по филологии в Московском университете… В Московском университете.

Там, где всего сильнее желал бы я учиться, и о чем больше всего мечтал.

— В Москву, в Москву, мне дают стипендию, мама! В Россию поеду!

Провожая бая Иована, который быстро сходит по лестнице во двор, она удивляется:

— В Россию, аж в Московию? — И во взгляде ее еще больше проступает скрываемая тревога.

Но я, не обращая внимания на это, преисполненный несказанного чувства, продолжаю кричать:

— Как я рад!

И в порыве великого ликования сбегаю вниз и изо всех сил обнимаю мать.

— Ведь и ты рада, мама, ведь и ты?

Она обняла меня и прижала к себе.

— И я рада, сынок, и я очень рада… — говорит она ласково. — Вот только что… уезжаешь уж больно далеко… — и мамин голос задрожал. Смотрю, ручейки слез потекли по ее поблеклым щекам. Как дорога она мне, как дорога! И у меня самого что-то начинает щипать в глазах…

Но я сдерживаюсь. И, отстранясь от мамы, мысленно устремляюсь к отсутствующему любимому брату. Будь он сейчас здесь, как бы он тоже порадовался. Эх, какая бы радость, какая радость была бы и для него. Взять и написать письмо!

— Я ему напишу… Нет, пошлю телеграмму. Пусть и он сейчас же разделит наш праздник. — И в неудержимом порыве сбегаю к калитке.

На улице, по пути вниз, я встречаю учителя Симона. Постой-ка, сейчас похвалюсь и ему. Но он уже сам поджидает меня, весело улыбаясь.

— Ну, ну, поздравляю, поздравляю! — говорит он сердечно. — Только что мне сообщил почтальон. Очень, очень рад.

Радость переполняет меня.

— Особенно отрадно, — продолжает он все так же тепло, — что поедешь ты в матушку Россию, в златоглавую и белокаменную Москву. Там старейший русский университет. Знаменитый. В нем учились многие выдающиеся болгары. — И крепко стиснув мне руку:

— Желаю вернуться оттуда большим ученым и… большим писателем. Я ведь с удовольствием прочел твои «Посиделки».

Приятно польщенный, благодарю его от всей души и с чувством признательности расстаюсь.

Слова любимого учителя уносят теперь мои мысли далеко, далеко… На великую русскую землю, в ее древнюю столицу, в златоглавую и белокаменную, как он сказал, Москву с ее знаменитым университетом, в котором учились выдающиеся болгары, в котором завтра и я…

Легко шагаю дальше, преисполненный того же несказанного восторга. И возбужденное мое воображение продолжает нести меня на своих крыльях к этим новым, к этим чудно прекрасным горизонтам…

Михалаки Георгиев

Мелом и углем

Как-то раз, объезжая летней порой один из западных округов нашего отечества, я вынужден был заночевать в селе Сврачево. Оно принадлежит к околии, носящей то же название, что и окружной город. Мой возница, бай Гето Пуяк, отпряг лошадей, постлал сена в телегу и покрыл его дерюгой, — это должно было служить ему постелью. Облокотившись на стойку в корчме местного священника, он опрокидывал один стаканчик водки за другим и при этом препирался с подносившим ему корчмарем, обвиняя священника в скаредничестве за то, что тот не держит настоящего товара, то есть водки покрепче.

— Мало, что ли, на душе у него других грехов? — говорил бай Гето. — Только этого не хватало!

Потом, опрокинув еще стаканчик, сделал кислую мину, громко откашлялся и прибавил:

— Родился разбойником, а его взяли да в попы поставили. Ну какой из него поп, прости господи? Грех один!.. Кто от него какое добро видел? Кого ни окрестит, все такими же угорелыми да озорными вырастают. Кого ни обвенчает, никому счастья нет. Кого ни отпоет, — каждый, глядишь, упырем обернулся. Вот все его художества.

— Что ты, что ты, душа моя Гето! Что ты, голубчик! Батюшка хороший человек. Право, не знаю, за что ты его так… Ну, чем водочка плоха, родной мой? Погляди: так цепочкой пузырьки и поднимаются, — уговаривал корчмарь дядя Кузман моего возницу, цедя водку с такой высоты, что получалась требуемая цепочка пузырьков.

— Будь он неладен и с цепочкой со своей, — сердито ответил бай Гето и, сплюнув сквозь зубы, прибавил: — Вы ведь оба с валахами компанию водите… и как этот бродяга старостой стал, так все село застонало… Уж коли взялись разбойничать, так шли бы в лес и занялись бы этим почтенным ремеслом по-настоящему… А о себе я так скажу: лучше мне в лесу с медведем повстречаться, чем с твоим попом на дороге.

Судя по блеску в глазах бая Гето, эта беседа продолжалась бы и дальше, и я, согласно пословице, утверждающей, что устами младенцев и пьяниц говорит истина, узнал бы кое-что из тех трагедий, которыми полна жизнь Сврачева, если бы внимания бай Гето не отвлекло некое происшествие. Одна из его лошадей вдруг громко заржала, и из конюшни послышался стук копыт. Бай Гето побежал узнать, в чем дело: оказалось, что жеребец попа отвязался и стал лягать его Буланого. А Буланый у бай Гето бы правой лошадью в паре. Это происшествие еще больше обозлило бай Гето против попа, по адресу которого хлынул целый поток крепких эпитетов и всяческих поношений. Он не прекратился даже после того, как бай Гето улегся в телегу на ночь. Видимо, водка, — хоть, по его словам, и плохая — все же утолила его голод, так как он лег, не поужинав, и вскоре из телеги раздался такой богатырский храп, что, пока я закусывал, сидя у дверей корчмы, мне все казалось, будто где-то на соседней лесопилке работает какая-то огромная пила.