Болгары старого времени - Любен Каравелов

Я предложил старику зайти в лавку одного моего знакомого, — отдохнуть, немного успокоиться и, насколько возможно, почиститься. Но дедушка Колю отрицательно покачал головой и обычным своим тонким, дрожащим голосом промолвил:

— Не могу, сынок, ждут меня… Я и так опоздал. Дорога дальняя: всю ночь шел. Да будь еще ноги здоровые — туда-сюда, а то… знаешь ведь… насилу плетусь… Эх, пока жив человек, мучиться ему на роду написано… Видно, так уж там, наверху, решено… Все в воле божьей: как он сказал — так и будет. И кто знает? Может, мы грешные, для того и живем, чтоб грехи свои искупать!

На мой вопрос, куда он торопится, дедушка Колю кивнул куда-то в сторону и сказал:

— Туда, к судье. Велели спозаранку быть!.. И я хотел, да нет — только из сил выбился… Не мог скорей… Против бога не пойдешь… Правда? Как по-твоему?.. Эх, да и то сказать: ведь судья тоже человек и знает, небось, где Сврачево-то… Скажу ему, что всю ночь глаз не смыкал, все шел да шел… Увидит, что я хромой.

Потом дедушка Колю стал расспрашивать меня о судье:

— Каков человек? Знаешь ты его? Сердит он или милостив? Молодой или старый? Ежели старый, так мне не страшно: значит, знает толк в людях… Поймет, что такое старость и горе, сумеет черное от белого отличить!.. Как ни будь он горяч да суров, а все в сердце кротость таит… И сам, наверно, горе видал, коли до старости дожил. Так, авось, разберется, на чьей стороне правда!..

Я ничего не мог сообщить дедушке Колю, так как в то время не только не был знаком с мировым судьей, но даже не видал его. Дедушка Колю подвигал посошком, еще раз провел ладонью по глазам, кивнул мне на прощание и отправился в суд. Через некоторое время пошел туда и я, желая знать приговор.

Прежде чем рассказать о том, что там произошло, скажу несколько слов о самом судье.

Асен Гаджев Виловский был юноша лет восемнадцати, самое большее девятнадцати, высокий, худой, узкогрудый, с низким лбом, взлохмаченными волосами и длинным, бледным, испитым лицом, черноглазый, с полусонным взглядом — не то от бессонницы, не то от слишком веселой жизни; по крайней мере мне так казалось; но, может быть, я ошибался, так как он носил темно-синие очки. Одевался он по самой последней моде; костюм ловко облегал его фигуру, отличаясь при этом разнообразием оттенков: сюртук голубой, брюки пепельного цвета, обтянутые на коленях, жилет белый; штиблеты узкие, длинные. На лице ни малейших признаков растительности: под носом — ни единого волоса, щеки — гладкие. Мизинцы обеих рук оснащены длинными отточенными ногтями, слегка загнутыми на концах. Он часто кашлял глубоким грудным кашлем, все время отхаркиваясь. Темно-синие мешки под глазами придавали взгляду его еще более странное выражение..

Виловский был уроженец одного знаменитого в Болгарии города. Его исключили из третьего класса гимназии в связи с ученическим бунтом. Так как перед ним закрылись двери казенных гимназий, он уехал в Россию и поступил там в четвертый класс Н-ской гимназии, но перед самыми экзаменами гимназию бросил, с трудом перебрался в Галац и стал ждать денег, чтобы вернуться на родину и со свежими силами приступить там к плодотворной деятельности на пользу своему любимому народу. Если не считать русского акцента, синих очков да склонности к разврату, его знакомые не заметили, чтобы он за время своих странствий что-нибудь прибавил к тому багажу, с которым пустился в путь. Впрочем, это, может быть, все же не совсем так, поскольку он довольно долгое время давал заработок врачам и на квартиру к нему перекочевала из местной аптеки чуть не половина склянок с разными ртутными препаратами. Виловский — племянник одного из самых ярых представителей некоей политической партии Болгарии. Для дяди его были открыты двери самых высоких присутственных мест в столице. Стоило дяде, прибывшему в Софию в качестве депутата, зайти в Министерство юстиции, как племянник тотчас получил назначение на должность мирового судьи. Видно, самому министру бедному, пришлось пойти на то, чтобы назначить на эту должность неизвестного, лишь бы избавиться от неприятной перспективы бесконечных визитов депутата. Виловский сменил на этом посту одного старого работника, который перед войной около восемнадцати лет учительствовал, а после войны непрерывно служил по ведомству юстиции. Старик был уволен «в связи с переводом на другую должность», но, кажется, и он, и больная жена его, и старая мать, и семеро оборванных и голодных ребят ждут этого «перевода» до сих пор. Впрочем, это их дело. Главное — то, что, молодая, многообещающая сила, Виловский стал мировым судьей. Необходимо, однако, заметить, что ни сам Виловский, ни его дядя не были довольны этим назначением.

— Помилуйте, — говорил Виловский дяде, — разве я не могу быть отличным прокурором, председателем какого-нибудь окружного пли даже членом апелляционного суда?

И юноша был прав. Почему бы он не мог, если известно, что на этом свете нет ничего невозможного?!

Но как бы то ни было, хоть и недовольные, оба эти мужа сохраняли непоколебимую верность своим политическим убеждениям, продолжая и в дальнейшем оказывать могучую поддержку правительству. Даже больше: при смене власти они всякий раз становились ожесточенными врагами павших идолов, как требовали от них обоих политический такт и характер их политических убеждений.

Скажу также несколько слов о самой фамилии «Виловский». Корень ее достался ее носителю по наследству от отца, а окончание он прибавил сам согласно последней моде. Разве мы не рабы моды? Отец Виловского звался Гаджо Лучевым, но ему дали прозвище «Вила».

Прозвище это он получил от своих знакомых в связи с одним происшествием, случившимся между ним и одной молодой крестьянкой, убиравшей в качестве батрачки сено у него на лугу. Бай Гаджо был натурой увлекающейся; желая дать хорошенькой крестьянке наглядное доказательство своего расположения и совершенной преданности путем непосредственного прикосновения, он нежданно-негаданно получил от этой неблагоразумной особы отпор: она завертела вокруг себя вилами, которые держала в руках. С тех пор бай Гаджо и получил свое изящное прозвище, так удачно перенесенное его достойным сыном, уже в виде фамилии, на все гаджево потомство.

Только мать Виловского, тетушка Бона, всегда морщилась от этой облагороженной ее сыном фамилии и кидала косой взгляд на бай Гаджо всякий раз, как получала от милого дитятки письмо с подписью столь благородного происхождения.

Виловский отправлял должность мирового судьи в упомянутом окружном городе уже несколько месяцев. За это время он успел приобрести популярность среди местного населения как в сфере общественной жизни, так и в сфере судебной практики. В обществе он прославился тем, что, во-первых, широко покровительствовал всем местным шантанным певичкам, число которых благодаря этому значительно возросло; во-вторых, создал и укрепил политическую партию, к которой сам принадлежал; в третьих, помимо того, что наделал много долгов, дал пример весьма либерального отношения к понятиям «твое» и «мое». Что же касается его популярности в сфере судебной практики, то я приведу один только факт, о котором до сих пор рассказывают в этом городе.

Вот как было дело.

Турок, по имени Баба-Бекир, старик лет семидесяти пяти, вступил в спор с одним членом ремесленной гильдии, которому продал кожи в кредит, а тот, когда наступил срок, отказался платить, утверждая, будто заплатил в момент сделки. Став жертвой столь бессовестного обмана, Баба-Бекир решил воспользоваться своим правом прибегнуть к защите суда и, расспросив, где находится конак кадии{100}, постучался в двери местного мирового суда. Увидев в зале лишь господина Виловского, он стал искать глазами, нет ли кого другого. Убедившись, что больше никого нет, он подошел к мировому судье и предложил ему наивный вопрос:

— Где твой отец, паренек?

Кинув на турка сквозь синие очки не особенно ласковый взгляд, Виловский не без удивления осведомился, о каком отце тот его спрашивает.

— О твоем отце или кем он тебе приходится. Словом, о том, кто судит: о кадии, — спокойно ответил Баба-Бекир.

На щеках мирового судьи выступил легкий румянец. Толстые губы его сперва пожелтели, потом посинели — признак гнева! — и он грозно закричал на растерявшегося турка:

— Ты что? Ослеп, старый бездельник? Не видишь разве, что я и есть судья?

Бедный Баба-Бекир, который не мог поверить, чтобы такой мальчишка был кадией, решил, что не так понял или ослышался, и повторил свой вопрос:

— Не смейся надо мной, паренек. Я — старый человек, у меня беда. Я не шутки шутить от нечего делать сюда пришел… Скажи мне, прошу тебя, где кадия?

Виловский схватил со стола колокольчик и стал звонить рассыльного, чтобы тот выбросил «этого идиота» из комнаты. Только когда рассыльный вытянулся в струнку перед своим повелителем, покорно выслушал приказ и поклонился, Баба-Бекир поверил в возможность невозможного: закусил губу, взял себя за длинную белую бороду и вышел вой, не проронив ни слова. Потом он вызвал своего должника в собрание мастеров гильдии и объявил ему, что если у него есть совесть и он бога боится, то пусть выплатит сколько-нибудь в покрытие долга: «Потому не хочу я, мол, позорить эти седины (он потрогал свою белую бороду)… не хочу перед людьми срамиться, чтобы меня молокососы судили!»