Набат - Цаголов Василий Македонович

— Я тебя уже измучил, — простонал Никита.

— Оставь, пожалуйста, не о тебе говорю… — еще пуще расплакалась сестра.

Никита оторвал голову от подушки.

— И это сказала ты? — в его глазах было страдание. — Моя сестра Мария? Того не может быть. Скажи, что это не твои слова.

Она опустилась рядом с ним на колени и прильнула к плечу. Дрожащими пальцами брат водил по ее лицу, приговаривал:

— Ты знаешь, один бог хотел нас погубить, другой спас, ниспослав добрых людей. Потерпи, вот придет конец войне… Каждую ночь мне снится наша мама, к себе зовет.

— Не надо, — взмолилась сестра.

— Ну, хорошо, раз не надо, так и не будем, — брат закрыл глаза.

Мария пригладила ему волосы, концом фартука провела по вспотевшему холодному лбу. Ей показалось, что он уснул, но стоило пошевелиться, как Никита беспокойно заворочался:

— Мария, не оставляй меня…

— Я здесь, — она склонилась над изголовьем.

— Кажется, я умираю, — прошептал больной.

У нее защемило сердце.

— Господи, о чем ты говоришь, — сквозь слезы произнесла Мария. — Тебе просто плохо.

— Ты знаешь, что?

— Нет, Никита.

— Я убью немца! Одного… С меня хватит одного.

Мария со страхом посмотрела на брата, он приоткрыл глаза.

— Ты подумала, я сошел с ума? Твой брат желает отомстить за нашу маму, за всех убитых…

— Ты говоришь совсем не то, что надо, — простонала женщина. Она нашла сухую руку брата и стала целовать, обливаясь слезами.

— Я хочу исполнить перед смертью свою песню. Она есть у каждого человека. Ты знаешь, мне не удалось до сих пор спеть ее. Собери меня в дорогу.

Мария испуганными глазами смотрела на больного, чувствуя, что теряет сознание.

— Ты очень похожа на мать, — он спустил ноги с постели. — Помоги… Я желаю убить немца, — он сунул руку под подушку и вытащил нож в черном сафьяновом чехле.

— Ох! — Сестра в ужасе отшатнулась.

Старик поднялся с кровати, сделал несколько шагов к двери и рухнул на пол.

Хоронили Никиту Коноваленко на рассвете следующего дня. Когда брата опустили в могилу, Мария не плакала. Она слушала Дзаге, путавшего осетинские слова с русскими. Спасибо, Фатима оказалась рядом и пересказывала.

— Твое горе разделяем и мы… Теперь ты наша родственница, — произнес громко Дзаге. — Брат, похороненный на осетинской земле, породнил нас… Если желаешь, мы построим тебе дом такой же, как у всех. А когда окончится война, сама решишь, остаться тебе в ауле или нет… Я давно молю бога взять в жертву мою жизнь и пощадить молодых, ушедших на войну. Но он не милостив ко мне…

Всю ночь Мария не сомкнула глаз, вязала без отдыха, а под утро кинулась к кровати, на которой умер брат, обхватила подушку и зарыдала.

Наплакавшись, взялась перестилать постель и нашла под матрацем знакомый с детства истертый кожаный кошелек матери. Снова заплакала глухо, в подушку.

Очнулась, когда во дворе уже совсем рассветало. Разжала онемевшую руку, и на пол упал кошелек. Сердце подсказало ей открыть его. Марийка подняла кошелек, и словно к ней прикоснулись теплые руки матери.

Собравшись с духом, открыла и нашла в нем записку:

«Милая сестра, прости своего Никиту, если он обидел тебя когда-нибудь. Не сумел я дать тебе счастья. Немец, проклятый душегуб, помешал, исковеркал нашу тихую жизнь. А много ли надо было нам? Вот что, сестра моя, в кошельке монета. Этот царский червонец перешел к матери от нашего деда. Сохрани его, как память… Прощай, моя Марийка. Твой брат».

Тут силы оставили ее, и она опрокинулась навзничь.

Неизвестно, сколько она была без сознания. Когда пришел Тасо, то застал ее на полу.

В тот же день бригадир и Дунетхан отвезли Марию в больницу, а перед тем, как вернуться в аул, зашли к Барбукаеву.

Секретарь внимательно перечитал письмо Никиты сестре, взволнованно заходил по кабинету.

— Сколько трагедий…

Секретарь позвонил в больницу и справился о Марии. Ему ответили, что ее отправили в город, но на выздоровление надежд почти никаких.

Барбукаев повесил трубку.

— Враг разметал людей по земле, исковеркал сотни, тысячи жизней.

Тасо вспомнил утреннюю сводку и сразу почувствовал испарину на лбу, провел по нему рукой:

— Понять не могу… Враг продвигается вперед.

Барбукаев сложил руки на груди.

— Положение очень серьезное. Конечно, в панику впадать мы не будем, не для этого говорю с вами. Напрячься, с силами собраться призывает нас партия. Дунетхан, ты беспартийная, но о тебе мне говорил Тасо, хорошо, что втягиваешься в дела аула. В стороне может быть только враг… Что пишет Хадзыбатыр?

— Воюет, о сыновьях спрашивает.

Дунетхан смотрела в упор на секретаря.

— Он опять нашел свое место, — потер виски Барбукаев. — Вот что, товарищи, в других аулах народ выделил в фонд Красной Армии продукты из своих запасов. Подумать надо и вам. Знаю, что аул небольшой, можно вместить в шапке. Но сейчас в стране все на учете, все до нитки! Готовиться надо к трудным дням. Мы уверены, что Красная Армия остановит врага.

Секретарь сел за стол, продолжая:

— Но ей надо помогать, не щадя сил. Людям следует это внушать так, чтобы не вызвать в их душах смятения.

— Зачем внушать? — Тасо побарабанил худыми пальцами по краю стола. — Другими стали люди, понятливыми.

— Так, так, — закивала Дунетхан.

Ночью они вернулись в аул. Прежде чем расстаться, бригадир, подумав, сказал:

— Утром приходи на нихас.

— Опомнись, что ты говоришь?

Он словно не слышал:

— Поговори со стариками.

— Ты смеешься?

— Все, что слышала от Барбукаева, — передай им. Он доверился тебе, мне… От коммунистов у него секретов нет.

— Нет, нет! С каких пор я коммунистка?

— Мне трудно. Опять…

Он схватился за грудь, пошел к своему дому, остановился.

— Каждое слово обдумай.

Догнала его, дотронулась до плеча:

— Хорошо, не сердись.

Он улыбнулся ей одобряюще.

Ей доверяют! Сам Барбукаев. Барбукаев… О муже спросил. А не он однажды, в райцентре, проехал мимо на бидарке, отвернулся от нее, перевел коня на быстрый шаг? Он. Что же случилось с ним теперь? Может, в ней изменилось что-то?

Секретарь райкома поручил Тасо и ей рассказать людям правду. Она найдет такие слова, чтобы люди обрели силу для долгого и трудного пути.

Зажгла Дунетхан керосиновую лампу и взялась писать мужу. Она старательно выводила крупные буквы:

«Здравствуй, отец моих детей! Пусть в тот день, когда ты получишь мое письмо, кончится война, и чтобы ты с сыновьями вернулся домой. У нас все, как я тебе писала вчера. Плохо было ночью твоему другу Тасо. Сердце разрывается, когда я смотрю на него. Эх, знал бы ты, как всем нам трудно без вас. Столько забот свалилось… О лошадях я тебе писала. Ну ничего. Была в райкоме. Барбукаев говорил о тебе. Хадзыбатыр, как ты думаешь, что, если я подам в партию? Фатима выучилась в городе на трактористку. Залина ушла на фронт. У нас все живы, только Тасо болеет. Ты еще не нашел Асланбека?»

Дунетхан уронила голову на стол и заплакала.

Остаток ночи Дунетхан не спала, ходила по дому и в который раз мысленно начинала свой разговор со стариками.

Утром, едва взошло солнце, она была во дворе и, поглядывая в сторону нихаса, подоила коров. С трудом дождалась, пока старики поднялись на нихас, и, отложив дела, отправилась к ним. Но чем ближе подходила, тем меньше решительности. Сверлила мысль: как одна посмеет предстать перед почтенными старшими да еще заговорит с ними? Но отступать было поздно: первым ее заметил Дзаге.

— Здравствуй, Дунетхан. Что тебя привело к нам так рано? Подойди ближе, покажи нам свое лицо.

Поспешнее, чем того требует приличие, женщина сделала шаг вперед.

— Твоя мать тем и прославила род отца, что не дала мужу ни одного сына.

Дзаге ковырнул палкой землю, поглядел на рядом сидящих, но те, казалось, не проявили интереса ни к его словам, ни к Дунетхан: