Набат - Цаголов Василий Македонович

Нихас опустел, Тасо задул фонарь. Уже было за полночь, а он все сидел под дубом. Вся его жизнь, день за днем прошла перед ним.

…Мальчишкой он пас на опушке телят, когда в доме случилось несчастье, а он о нем узнал вечером, вернувшись в аул. На околице встретился с ребятами, и они почему-то не побежали, как обычно, навстречу: стояли, опустив руки, спрятав в землю глаза, точь-в-точь как выражают соболезнование родственникам умершего старшие. Тасо растерянно посмотрел на них, бросил хворостину и понесся к дому.

В маленьком дворе было тесно, и мужчины толпились на улице. Тасо протиснулся в саклю, никто не обратил на него внимания, да и женщины, причитавшие без умолку, не сразу сообразили, что мальчик-то — наследник покойного, единственный его сын. Все забыли о нем в момент явившегося нежданно горя, а он стоял у ног отца, укрытого буркой. Первой заметила мальчика плакальщица, и она же напомнила людям о его существовании, причитая, что на плечи Тасо легла забота о больной матери.

Прошло время…

В тот день, когда Тасо пригласил аульчан на тризну, он почувствовал себя взрослым и дал слово свести счеты с подлым убийцей, да не пришлось сдержать данную клятву: убийца умер на каторге.

Грянула революция, и молодой Тасо взял винтовку.

О той боевой поре напоминал людям пустой рукав его кожанки. Никогда Тасо не искал спокойной жизни. Окружком направил его в горы укреплять Советскую власть, да так он и остался в Цахкоме. Здесь, вместе с любимой пришло в дом счастье, но только было оно недолгим, — жена, подарив сына, умерла.

Испытания, испытания… Сколько их было. А сколько будет… Единственная радость — сын. Ах, Буту, Буту, не уберег ты себя. Где ты, что с тобой? Мысли Тасо прервал цокот копыт.

— Разве так встречают гостей?

Чей это голос?

Секретарь райкома партии, соскочив с коня, шел к крыльцу, рядом с ним — незнакомец, похоже городской.

Поднялся Тасо, расправил под ремнем складки на гимнастерке, надвинул на лоб шапку и шагнул навстречу приезжим.

— Э, цахкомцы тем и отличаются, что ласкают ухо гостя словами. Нет, чтобы зарезать барана.

Барбукаев вошел в помещение:

— Знакомьтесь, инженер из города.

Гость крепко пожал бригадиру руку. Сели. Секретарь райкома партии — в кресло, инженер — на табуретку, а Тасо остался стоять. К его холодной спине прилипла рубаха, ныла поясница.

— Закрой дверь, поговорить надо, — попросил незнакомец. Сам же шумно захлопнул окно, спросил:

— С какого ты года в партии?

Не сразу ответил Тасо, положил руку на сердце: как всегда, партийный билет на месте. В партизанском отряде стал он коммунистом. После боя, когда их крепко потрепали и отряд отступил в горы, Тасо сказал комиссару, чтобы его считали большевиком.

— Так когда ты вступил в партию?

— Осенью восемнадцатого.

— Давно! Постой, постой, а почему не в семнадцатом? Почему долго размышлял? — допытывался приезжий, хотя знал каждую строчку из биографии Тасо.

«Ах ты… Мать твою так, когда мы босые, голодные с одной винтовкой на троих, шли во весь рост на врага, ты под столом бегал, а теперь усомнился во мне? Дожил, ничего не скажешь, черти кто Советскую власть оберегает от меня».

— Проверять меня взялся? — Тасо ударил кулаком по столу так, что подскочила чернильница. — Молод еще.

— Тихо, побереги нервы, — незнакомец предостерегающе поднял руку. — Здесь вопросы задаю я, твое дело — отвечать!

— Не одну партчистку прошел, так что допроса мне не устраивай, — все тем же резким тоном произнес Тасо.

Он побагровел, а когда снова поднял голову, то лицо его стало мертвенно бледным.

В разговор вмешался Барбукаев:

— У нас очень важное государственное поручение, вот и расспрашивает, хотя он знает о тебе… Видишь ли, мы не имеем права рисковать делом, которое нам поручил Комитет Обороны… Прости, пожалуйста, но ты сам должен понимать обстановку. Война.

Тасо стоял насупившись: с этого бы и начинали.

— Так… Кто-нибудь посторонний живет в ауле? — спросил незнакомец.

Помедлил Тасо с ответом, не сразу вспомнил о беженцах.

— Значит, чужих нет?

— Чужих нет. Беженцы — брат и сестра живут в моем доме.

— Надеюсь, ты умеешь хранить тайну?

— Умел до сих пор!

— Вот что, инженеру нужно помочь найти в горах пещеру.

Приезжий взмахом руки подозвал Тасо к столу и понизил голос:

— Об этом никто не должен знать!

— О чем?

— О нашем разговоре и что мы были здесь.

— Через час во всех аулах только и будут говорить о вас. Разве приезд гостей можно утаить?

— Да, ты прав… А вот разговор о пещере ты забудешь, как только мы уедем отсюда, — жестко произнес Барбукаев.

— Запомни, от меня никто и ничего не услышит, — твердо произнес Тасо. — Если узнают, то от тебя самого.

Он был возбужден, лицо его опять раскраснелось, глаза блестели; успокоившись, спросил:

— Пещер в горах много, для чего нужно?

Приезжий из города оставил свое место, наклонился, чтобы не говорить громко:

— Приказано найти место для будущей партизанской базы.

Удивленно посмотрел на него Тасо: какая еще партизанская база? Его недоумение понял гость:

— Мы должны быть готовы ко всему. Теперь ты сознаешь ответственность поручения?

— Когда собираетесь в горы? — спросил в свою очередь Тасо.

— Сейчас, — отрезал инженер.

Догадался Тасо, что гость из города вовсе не инженер, а похоже, начальник.

— Найдем такое место, — задумчиво проговорил Тасо. — И в гражданскую войну там наша база была.

— Проведешь кружным путем, мы не хотим, чтобы враги узнали о ней, — сказал строго Барбукаев.

Кивнул Тасо: к чему столько говорить об одном и том же.

С утра Мария принялась за уборку, затем быстро приготовила скромную еду на весь день и уселась за вязание: аульские женщины готовили посылку на фронт, и Дунетхан поручила ей связать пар десять теплых носков. Работая, Мария не забывала о своем горе. На родине осталась могила сына, оттуда ушел в армию муж, в дороге, в степи, похоронила мать.

Медленно разгорался кизяк в открытом очаге, тлел, нещадно дымя, Мария видела, как это раздражало больного брата. Но что она могла поделать, ей никогда в жизни не приходилось растапливать такую печь.

Стараясь раздуть огонь, Никита напрягался из последних сил, размахивал фуражкой. Напротив, по ту сторону очага, сидела Мария. Концы спиц мелькали в ее маленьких руках. Вязала она вслепую, лишь изредка поднося работу к близоруким глазам.

— Никита, пожалей себя, дым уже изъел глаза.

Он сделал вид, будто не слышал, и продолжал махать теперь уже назло ей, Марийке.

— Если у тебя плохое настроение, при чем же другие? — мягко сказала она.

Однако, видя, что брат упорствует, она встала, вырвала у него из рук фуражку и надела ему на голову.

Кашлял Никита долго, сжалившись, Мария взяла его под руку, увела в комнату, уложила на кровать, а сама, стиснув руки в беспомощном отчаянии, стояла у изголовья. Она знала, что больному уже не помогут врачи. Еще дома у брата признали бронхиальную астму. Обещали вылечить, тут началась война, и спустя несколько дней, брат примчался из больницы, велел матери с сестрой собираться в путь. Они пытались отговорить его, умоляли, но Никита был непреклонен: «Гитлер истребляет всех. Разве не видите — это людоеды из Германии? Я болен, болен, мне же не убить Гитлера! Может, вы хотите угодить ему в лапы? Так я этого не желаю, ясно?» И вскоре семья покинула город.

Со двора тихо постучали, через секунду приоткрылась дверь.

— Вот… Тасо прислал, — Алибек протянул кошелку.

Мария взяла у мальчика сверток, развернула: в нем оказалось свежее мясо. Не успела она поблагодарить, расспросить, что нового, как мальчик исчез.

Не забывает о них. То овечьего сыру раздобудет Тасо, то муки.

— Раньше ты вкусно готовила соус, — проговорил брат, — и Тасо накорми.

— Один он, как волк… Ах, зачем только мы мучаемся? Лучше умереть, — Мария смахнула слезу.