Ментовские оборотни - Владимир Гриньков

– Подброс пистолета! – осенило меня.

Он кивнул, вознаграждая меня за догадливость, и сказал:

– Вы простите, что мы тогда вам всего не сказали. Надеялись по-тихому проблему разрешить. Мы ведь даже в местный ОВД не обращались, как вы теперь понимаете. С единственной целью – чтобы не светиться. Своими силами разыграли этот спектакль с подбросом. Взяли Жоржа тепленьким, дали понять ему, что он теперь под статьей, постращали его как следует, да и выпустили якобы под подписку о невыезде.

Тропинин перехватил мой взгляд и тут же пояснил мотивы столь странного поступка:

– А куда бы мы его дели, этого Жорика? В подвале своего дома закрыли? – он усмехнулся невесело. – Так это подсудное дело. За это взгреют так, что мало не покажется. Да мы, честно говоря, думали, что подействует. Что Жорж испугается и затихнет. А эта сволочь вдруг стала бузить и все нам испоганила.

– И что теперь? – спросил я. – Будете перебираться в какое-то другое место?

– Не все так просто, – вздохнул Тропинин. – Для нас даже сама процедура переезда – это целая куча проблем и множество опасностей. А самое главное – нам ехать некуда. Программа защиты свидетелей – это ведь оно только звучит так красиво. Те, кто не в курсе, думают, что это как на Западе. Укрываемому лицу делают новые документы, новую внешность, покупают ему новый дом где-нибудь в спокойном месте. Вот вы лично в такое счастье верите, Евгений Иванович?

– Чтобы и у нас такое? Верится с трудом, – признался я. – Все-таки у нас не Запад, слава богу.

– То-то и оно, – кивнул с печальным видом Тропинин. – У нас вся эта программа – сплошная фикция. Денег нет, людей нет, и все в итоге сводится к тому, что прячемся где-нибудь у знакомых, где нас на время приютили. Нам сейчас и ехать некуда, если честно. Одна надежда на подполковника этого… Который Жоржа сегодня увез. Надеюсь, Жорж теперь закрыт надежно. И его супругу подполковник пообещал пока попридержать… До выяснения обстоятельств якобы… И это означает передышку. Мы сможем тут какое-то время побыть.

– А дальше?

Тропинин в ответ только развел руками, давая понять, что даже не представляет себе, как может сложиться дальнейшая судьба опекаемой им женщины. И только теперь я осознал масштабы лежащей на нем ответственности. Ему доверили две чужие жизни – Натальи и ее дочурки Кати, – дали в помощь Никиту, который внешне сам еще был ребенок ребенком, но зато не дали ни денег, ни адреса, где можно было бы укрыться, и Тропинин должен был на собственный страх и риск эту совершенно беспомощную и целиком от него зависевшую парочку оберегать.

Я посмотрел на молчавшего все это время Никиту и спросил у него с доброй улыбкой взрослого дяди:

– Так сколько тебе все-таки годиков, сынок?

– Двадцать, – ответил он и сильно покраснел, как будто только что соврал и теперь боялся быть уличенным в обмане.

– Ого! – непритворно изумился я.

– На самом деле Никита оказался настоящей находкой, – признался Тропинин. – Армия у человека за плечами, срочную отслужил, а на вид ему семнадцать с хвостиком. Так что он вроде как мой сын, и никто не догадывается, что он на службе.

И служит хорошо. Я сам тому свидетель. Сегодня видел своими собственными глазами.

– Это он на вид такой школяр, – сказал Тропинин. – А из армии он с орденом пришел. Вы часто слышите о том, чтобы солдатам ордена давали?

И снова Никита покраснел. Ужасно он стеснительный.

Тропинин и Никита оставили нас ненадолго, Наталья накрывала на стол, и мы оказались с Катериной с глазу на глаз. Девочка принесла листы чистой бумаги и россыпь разрозненных ручек – карандашей-фломастеров. Она не предлагала мне ничего нарисовать, а рисовала сама, просто ей требовался кто-то, кто был способен оценить ее талант.

Первым делом она нарисовала дом. Обычный, одноэтажный, кособокий, с кривым окном едва не вполовину дома. Я лицемерно восхитился. Ободренная первым успехом Катерина окружила дом уродливыми деревьями. Я сделал вид, что отродясь такой красоты не видывал. Девчушка, обнаружив, что она находится на правильном пути, эффектно завершила работу над художественным полотном, нарисовав конструкцию из черточек-кружочков.

– Это Катя? – спросил я неуверенно, боясь ошибкой оскорбить легкоранимого творца.

Напрасно я боялся.

– Да! – выдохнула счастливая художница, радуясь тому, что ей удается достигать такой предельной точности в деталях, которая позволяет благодарным зрителям с ходу улавливать самую суть.

Она нашла во мне единомышленника и в благодарность нарисовала еще несколько картин. И хотя это были мало чем отличающиеся друг от друга вариации одного и того же сюжета с деревьями, страшнушкой-девочкой и кособоким домом, я благоразумно поостерегся привередничать и всячески демонстрировал свое восхищение.

Мы с Катькой уже были не разлей вода. Девчушка прониклась ко мне глубочайшей симпатией, и ее теперь можно было брать голыми руками. Бедняжка не догадывалась, что взрослый дядя расточает комплименты не просто так. Возможно, она впервые оказалась жертвой столь изощренного коварства, так что подобная наивная доверчивость была ей вполне простительна.

Я взял синий фломастер и размашистыми движениями мэтра нарисовал на листе бумаги женщину в длинном платье. То есть женщиной она была лишь в моем воображении, а на бумаге оказалось нечто, не сильно отличающееся от Катькиных страшнушек. И мне пришлось прибегнуть к пояснениям.

– Это тетя, – сказал я. – В длинном белом платье.

Девчушка насторожилась.

– Катя видела тетеньку? – спросил я.

Она кивнула. Глаза ее сделались круглыми, будто я рассказывал ей страшную сказку.

– А где Катя ее видела? – спросил я вкрадчивым голосом.

Девочка несмело подняла руку и указала на окно. Она заметно нервничала.

– Ты видела ее в окно? – догадался я. – Она сюда заглядывала?

Покачала головой. Не заглядывала.

– А что? – спросил я.

Катька соскользнула со стула, быстро пошла через комнату. И все это время смотрела на меня, давая понять, что не по своим каким-то сверхважным делам пошустрила, а для меня старается.

– Тетенька шла? – догадался я.

Девочка кивнула, глядя на меня круглыми глазами.

– Ты эту тетеньку знаешь?

– Нет, – ответила шепотом.

– А сколько раз ты эту тетеньку видела?

Показала пальчик. Один.

– Я не хочу видеть, – сказала она шепотом. – Я ее боюсь.

От этого шепота становилось холодно.

Хотя они не были семьей в истинном смысле этого слова, все-таки долгое совместное существование и общие для всех опасности наложили какой-то отпечаток и на них самих, и на их отношения друг с другом, и застолье наше получилось действительно семейным. У меня было такое чувство, будто я пришел в гостеприимный дом, где люди понимают друг друга с полуслова, потому что живут они вместе давным-давно, уже притерлись друг к другу, и даже если и случаются между ними трения, то ни за что они их не проявят при гостях.

– Но все-таки я заподозрил, что вы никакая не семья, – признался я, когда наш ужин был уже в самом разгаре.

– Неужели? – неприятно удивился Тропинин. – Вы не шутите?

– Нет.

– И где же это мы прокололись? – заинтересовался майор, и я понял, что все, сказанное мною, он самым внимательным образом выслушает, проанализирует, учтет, сделает выводы и непременно внесет коррективы, чтобы исключить в дальнейшем любые возможные неожиданности.

– Это случилось сегодня днем, – сказал я. – Когда выяснилось, что в местном ОВД нет вихрастого оперативника по имени Миша. Я сразу заподозрил в вас бандитов… Вы уж извините…

– Ничего, – легко простил меня Тропинин.

– И если вы мне лгали о том, что вы из милиции, – продолжал я, – можно было предположить, что это не единственная ложь. Так бывает: разуверившись в одном, перестаешь верить и во все остальное. И мне сразу вспомнились мои ощущения… То, что я испытывал, когда видел вас… Какие-то странности я замечал, как мне казалось.

– Какие же странности? – заинтересовался Тропинин.

– Не могу объяснить. Просто мне показалось, что вы как-то не подходите друг другу. Не муж и жена. Не бывает таких пар. Не складывается.

– Возможно, – сказал задумчиво Тропинин.

– И еще девчушка к каждому мужчине бросалась с возгласом «папа!», – вспомнилось мне.

– Да, вот это проблема, – вздохнул майор. – С этим мы ничего поделать не можем.

Хотя наверняка пытались. Об этом можно было догадываться.

Наталья весь вечер просидела молча. Приносила и уносила тарелки, предлагала что-то из приготовленных ею блюд, а во всем остальном как будто ее и не было. И еще она почти все время смотрела на меня. Я был для нее человеком из телевизора, и она никак не могла до конца поверить в то, что я на время из телевизора вышел и сейчас сижу с нею за одним столом. Мне было ее жалко, и я, чтобы ее приободрить, сказал, когда Тропинин отлучился из-за стола ненадолго: