Бен-Гур - Лью Уоллес

Добавим, что миру, всегда нашептывающему слабым: «Постой, успокойся,» — помогала сейчас стоящая рядом с Бен-Гуром.

— Ты бывала в Риме? — спросил он.

— Нет, — ответила Эсфирь.

— Хотела бы поехать?

— Не думаю.

— Почему?

— Я боюсь Рима, — отвечала она дрогнувшим голосом.

Он взглянул — а точнее, опустил глаза на нее, потому что рядом с ним девушка казалась не больше ребенка. В мерцающем свете, он не различал лица, даже силуэт размывали тени. Он вспомнил Тирзу и почувствовал внезапный прилив нежности — точно так же стояла с ним на крыше потерянная сестра в утро перед случаем с Гратусом. Бедная Тирза! Где она сейчас? Эсфирь находилась в выгодном положении. Пусть не как к сестре, но он никогда не сможет относиться к ней, как к рабыне; а то, что она — рабыня делает его только более внимательным и чутким.

— Я не могу думать о Риме, — продолжала она, овладев голосом, — как о городе дворцов и храмов, наполненном людьми; для меня это монстр, завладевший одной из прекраснейших земель и лежащий на ней, высасывая соки — монстр, которому невозможно сопротивляться, хищник, пьяный от крови. Зачем…

Она запнулась, опустила глаза, остановилась.

— Продолжай, — ободряюще сказал Бен-Гур.

Она придвинулась ближе, снова подняла глаза и сказала:

— Зачем ты делаешь его своим врагом? Почему не жить с ним в мире? Ты много страдал, но выдержал испытания. Скорбь сократила твою молодость, так неужели ты должен посвятить ей всю жизнь без остатка?

Казалось, девичье лицо светлеет и приближается. Он склонился и тихо спросил:

— Что бы ты хотела, Эсфирь?

Мгновение она колебалась, потом спросила в ответ:

— Твоя собственность близ Рима, это дом?

— Да.

— Красивый?

— Прекрасный. Дворец среди садов, фонтаны, укромные уголки, холмы, увитые виноградом и такие высокие, что с них видны Неаполь и Везувий, синий морской простор в белых точках парусов. По соседству находится летняя резиденция цезаря, но в Риме говорят, что вилла Аррия лучше.

— А жизнь там спокойная?

— Нигде нет таких спокойных солнечных дней и лунных ночей, разве что приедут гости. Теперь, когда старый владелец умер, а я здесь, ничто не нарушает тишину — ничто, кроме шепота слуг, пересвиста птиц да журчания фонтанов; там не бывает перемен, только старые цветы увядают и теряют лепестки, а новые наливаются бутонами и расцветают, да солнечный свет сменяется легкой тенью, когда по небу пробегает облачко. Эта жизнь, Эсфирь, была для меня слишком спокойной. Мне не давало покоя чувство, что я, которому так много нужно сделать, впадаю в ленивые привычки, связываю себя шелковыми цепями и через какое-то время — не слишком долгое — умру, не сделав ничего.

Она отвернулась к реке.

— Почему ты спросила?

— Господин мой…

— Нет-нет, Эсфирь, не так. Называй меня другом — братом, если хочешь; я не господин твой и не буду им никогда. Называй меня братом.

Он не видел ни краски удовольствия, залившей лицо, ни света глаз, улетевшего в речную темь.

— Я не могу понять, — сказала она, — натуру, предпочитающую жизни, которую ты ведешь, жизнь…

— Полную насилия и, быть может, крови, — закончил он.

— Да, натуру, предпочитающую эту жизнь жизни на прекрасной вилле.

— Ты ошибаешься, Эсфирь. Я не предпочитаю. Увы! Римляне не благодушны. Я следую необходимости. Остаться здесь, значит умереть; поехать туда — тоже: отравленный кубок, удар наемного убийцы, или судейский приговор, купленный до суда. Мессала и прокуратор Гратус богаты награбленным состоянием моего отца, и теперь они сильнее стремятся удержать, чем тогда — захватить. Мирное разрешение невозможно, ибо оно открыло бы слишком многое. И значит… значит… О Эсфирь, если бы я мог купить мир, не уверен, что сделал бы это. Я не верю в возможность мира для себя, не верю даже в сонливую сень и сладкий воздух мраморных портиков старой виллы — кто бы ни был там со мной, помогая влачить ношу дней, какой бы ни была ее мирная любовь. Мир невозможен, пока моя семья не найдена. А если я найду их и узнаю, каким страданиям они подверглись, разве не должны быть наказаны виновные? О, если бы я мог уснуть и видеть сны? Но самая великая любовь не защитит меня от мук совести.

— И неужели, — спросила она голосом, дрожащим от чувства, — ничего, совсем ничего нельзя сделать?

Бен-Гур взял ее за руку.

— Тебя так тревожит моя судьба?

— Да, — просто ответила она.

Ее рука была теплой и такой маленькой, что терялась в его ладони. Он чувствовал ее дрожь. Потом явилась египтянка, столь непохожая на эту малышку, такая высокая, насмешливая, с такими обманчивыми комплиментами, с таким острым умом, такой чудесной красотой и колдовскими манерами. Он поднес руку к губам и опустил снова.

— Ты будешь мне второй Тирзой, Эсфирь.

— Кто она?

— Моя маленькая сестра, похищенная римлянами, которую я должен найти, прежде чем смогу узнать покой и счастье.

В это мгновение на террасу упал луч, осветивший слугу, который катил кресло Симонида к двери. Они подошли к купцу.

И в это же мгновение швартовы галеры были отданы, она развернулась и в свете факелов, под крики веселых моряков поспешила в море — оставляя Бен-Гура пути ГРЯДУЩЕГО ЦАРЯ.

ГЛАВА X

Объявление о гонке колесниц

За сутки до игр, ровно в полдень, все имущество Ильдерима, необходимое для гонок, было доставлено в помещения при цирке. Заодно араб прихватил много другого имущества, а также слуг, хорошо вооруженных телохранителей на конях, заводных лошадей, скот, верблюдов с поклажей; одним словом, переезд из Сада напоминал миграцию целого племени. Встречные на дороге не упускали возможности посмеяться над пестрой процессией, однако шейх, при всей его вспыльчивости, нисколько не обижался на грубость горожан. Если за ним наблюдали, как были основания предполагать, информатор сообщит о полуварварском зрелище прибытия на игры. Римляне будут смеяться, город получит развлечение, но ему-то что? К следующему утру далеко в пустыню уйдет караван, уносящий все, что было ценного в Саду — все кроме того, что может понадобиться для успеха четверки. Фактически он уже в дороге домой; шатры убраны, довар более не существует; через двенадцать часов все будет вне досягаемости возможной погони. Никто не бывает в такой безопасности, как поднимаемый на смех; хитрый араб знал это.

Ни он, ни Бен-Гур не переоценивали влияния Мессалы; однако оба полагали, что находятся в относительной безопасности лишь до встречи в цирке; потерпев поражение там, особенно поражение от Бен-Гура, он будет готов на все, даже не ожидая советов Гратуса. Исходя из этого они и составляли свои планы, готовясь к немедленному бегству. Теперь же скакали рядом в прекрасном расположении духа, уверенные в завтрашнем успехе.

По дороге к ним присоединился Малух. Верный малый не подавал никаких признаков, позволявших заключить об осведомленности в отношениях между Бен-Гуром и Симонидом или тройственном союзе. Он обменялся обычными приветствиями и извлек какую-то бумагу, говоря шейху:

— Вот сообщение организатора игр, только что составленное, где ты найдешь своих лошадей, объявленных к соревнованиям. Здесь также твой номер. Не ожидая до завтра, добрый шейх, я поздравляю тебя с победой.

Он подал бумагу, предоставляя арабу ознакомиться с ней, а сам обратился к Бен-Гуру:

— И тебе, сын Аррия, мои поздравления. Теперь ничто не помешает твоей встрече с Мессалой. Все условия состязаний соблюдены. Я удостоверился в этом у самого организатора.

— Благодарю тебя, Малух, — сказал Бен-Гур.

Малух продолжал:

— Твой цвет белый, а у Мессалы — алый с золотом. Выбор цвета уже виден: мальчишки торгуют на улицах белыми ленточками; завтра каждый араб и еврей в городе будут носить их. В цирке ты увидишь, что белый честно поделил галереи с красным.

— Галереи, но не трибуну над воротами Помпея.

— Нет, там будет править алый с золотом. Но если мы победим, — Малух хихикнул, наслаждаясь предвкушением, — если мы победим, как затрясутся вельможи! Они будут ставить, следуя обычному пренебрежению всем неримским, два, три, пять против одного на Мессалу, потому что он римлянин, — понижая голос почти до шепота, он добавил: — не подобает еврею, у которого хорошее место в Храме, вкладывать деньги в такое предприятие, но, скажу по секрету, у меня есть друг за консульской ложей, который будет принимать предложения трех к одному, пяти или десяти — безумие может дойти и до этого. У меня есть распоряжение выделить ему под это до шести; тысяч шекелей.

— Нет, Малух, — сказал Бен-Гур, — римлянин будет биться об заклад только на римские деньги. Если ты встретишь своего друга нынче вечером, предоставь ему сестерции в таком количестве, какое сочтешь нужным. И смотри, Малух, пусть он получит указания искать пари с Мессалой и поддерживающими его; четверка Ильдерима против четверки Мессалы.