Духов день - Феликс Максимов

  Кавалер отер потный лоб запястьем, присел на пустую гряду. Скорчил сострадательную мину - мать все-таки.

  - Плохо дело... - вспомнил некстати прописную цитату - Непочтение дочернее печально.

  А вы что же?

  - А-ай - махнула рукой карлица - А что я? Пускаю... Раз не пустила, так она извелась вся... Все у нее из рук валится. Дала ей рогульку и пряжу - клубки мотать, все нити оборвала да перепутала. Заглядываю - плачет. Да не в голос, для себя. Отпустила. Куда деваться. Я ж не тигра лютая, не коршуница. И что она там, у вас нашла,за уши не оттащишь. Вот что, ты ее не береди своими редисками. Не мани на улицу. Оставь.

  Кавалер снова смиренно взялся за тяпку, посмотрел на ботву, пытаясь отделить посадки от сорняков. Тюкнул пару раз по разморенной теплом плодородной земле. Сказал "так", между прочим.

  - Я слыхал, что дневной сон вреден. Особенно барышням.

  - Ой, да какая ж она барышня! - обиделась Аксинья Петрова. - Она же невинная у нас. Ты думай, что болтаешь, это у вас на Москве - барышни. А наши все девицы. А что днем она спит. - Аксинья подошла ближе, взглянула снизу вверх, красивая в уродстве своем: -

  - так это ее дело. Ей на полное солнце выходить нельзя. Она от блеску слепнет, как сова. И личико краснеет, нельзя ей. Зато ночью - в любую тьму в бисерную иглу шелковинку вденет. Вот как. Да что ж ты делаешь, стоеросина! Ты куда моркву дерешь! В мае только садили!

  - Да не написано же, что морква - испугался Кавалер... - Вы мне сами сказали, кудрявое драть...

  - Грамотный... - прищурилась Аксинья. - Вот оно как. Да уж, кудрявое драть дело не лишнее. Мало, видать, драли. Ты ступай, молочка попей, вон я под лопухами кувшин поставила, остынь. Я сама дополю. А то ты мне все хозяйство потравишь.

  - Не надо... Я справлюсь. Вы устали.

  Но Аксинья так посмотрела, что Кавалер подчинился, отошел в тень, любовался исподтишка, как ладно и споро работает карлица.

  Не оборачиваясь, Аксинья крикнула:

  - Попил? И ладно. Дров наколи. Там на двор плахи привезли, колоть некому, а варить надо и баню топить. Да Господи, что ты стоишь, козлята в огород налезли! Гони их хворостью! - и закричала через плетень к соседу:

  - Онисим! Не спи! Козленки лезут! Сколько я тебе говорила! Сейчас кобеля напущу!

  Кавалер ретировался на сенной и дровяной дворик на задках дома Царствия Небесного, оставил хозяйку и соседа лаяться из-за козленков, и до обеденного времени махал колуном на солнцепеке, сухо и ясно трескались сухие дрова надвое, начетверо.

  Далеко и монотонно бил колокол за рекой.

  Ведь всего на минутку отошел Кавалер на траву, под деревья отдохнуть и надо же - уснул...

  Теперь, наяву полоскались по саду белые простиранные холсты.

  Рузины долгополые сарафаны белые с красной вышивкой наполнялись ветром, как полдневные призраки.

  Кавалер, слушая вполуха Ксеньины жалобы, заломил руки над головой, потянулся в хруст и зевнул.

  Ксения приговаривала под нос:

  - Один вот тоже, спал до обеда... Тот самый, что козлят к нам пускает. Онисим. Ему в ухо чувырла возьми да и заползи из соломы. С тех пор так у него в голове и завелась пустяковина.

  Чувырла-то в нем ворочается, точит мозги, вот он с ума рехнулся. Мало того, что горбат да крив на левый глаз, и на плеши полтора волоса, а туда же, как вечер, на нашем заборе виснет. Все Рузьку высматривает. Совсем сбесился, по ночам в ставке шапкой лягушек ловит. Как есть без порток. Тьфу. Все лягвы у него по плошкам сидят, мотылем кормит. Говорит, я их по науке выращу, заколю спицей, шкурки обдеру, отдам на тонкую выделку, сошью вашей Рузьке лягушиные чулочки с пятнышками, будет раскрасавица по моде. Тут-то я ее - хвать! и засватаю. На Кузнецком мосту, говорит и княгинюшки и графинюшки в лягушиных чулочках расхаживают - первейшее дело для красоты. А я уж и не знаю, верить, али нет... Он в хороших домах шутействовал, может и не врет... Вот ты, московский гость, может знаешь, как у вас там, красота делается?

  - Я к женскому полу не пристрастен. Рано еще... Солнышко не взошло. Неневестный я- заскромничал Кавалер и помог Ксении поднять на высоту бельевую веревку на рогатке.

  - Ах-ты, божечки, на - тебе овечка чистая... - всплеснула руками Аксинья, головой покачала, не веря ни на грош - Что ж тебя еще на небо не вознесли заживо, холостая душка?

  - Грехи долу тянут, - отозвался Кавалер. - Работу дайте, хозяйка, руки горят.

  - Воды принеси.

  - Да все утро таскал, куда еще?

  - А ты не перечь, мне для стирки нужно было, там любая поганая таль сгодится, а теперь для питья, да умывания... Наш дворовый колодец запакостился, ржавчиной отдает, надо бы к мастеру сходить, да все недосуг. Ты сходи на родники, знаешь куда?

  - Знаю... Рузя показала. Это где часовня Параскевы?

  - Точно. У Пятницы. Там вода сладкая Не пожалеешь. - Аксинья вынесла на крыльцо деревянные окованные ведра.

  Кавалер оттолкнул коленом калитку, пошел по глинистому проселку, болтая ведрами в обеих руках.

  Обступил его сильный лес, закарабкались по холмам сосны и осинники, пронизанные солнцем и винным гулевым ветром.

  В лесную глушь вклинивались последние бедные дворы Навьей деревни, ставОк с мостками, застывали над прудовыми травами стрекозы, лень и золотая благость разлилась окрест. Переплелись с лозами вьюнка старые плетни крайних домов, накренились под тяжестью зарослей ограды. На кольях торчали пугала и сушились горшки.

  В неприметной логовинке у подножия источенной древесным червем статуи Параскевы, Кавалер вдоволь напился ледянистой зуболомной воды, набрал полные ведра, не спеша поднялся к деревне, переплескивая воду на босые ноги.

  И замер от истошного крика:

  - Куда! Куда! Ирод! Завалишь! Господи!

  Катила под гору по обрывистым колеям вихляя колесами, полубарская обшарпанная бричка, запряженная соловой парой.

  Пассажир на скамье трясся, как квашня, хватался за борта, лошади ошалело закинули головы, скакали с засекой, дышло задралось, а возница кулем сидел на кОзлах, бросил вожжи и только гикал да махал рукавами.

  Голову сломят, как пить дать.

  Кавалер бросил ведра - одно так и покатилось с холма в заросли, бросился наперерез, захватил лошадь прямо под удила, повис, потащило его по глине, шваркнуло в крапиву, ожгло ладони...

  Лошади круто повернули, правая захрипела, повалилась, ногами забила и вломилась вся повозка в плетень, только с квохтанием разлетелись из смородья сорные куры.

  Помогло. Встали, слава Богу.

  На излете крутилось вздетое над глинистой хлябью колесо.

  Кавалер выдрался из колючего малинника, злой, как чертовин, встряхнул возницу за потный загривок:

  - Ты что, одурел? Жить надоело?

  - Бээээ... - подал мужик бараний голос и зенки вывернул бельмами, Кавалер заглянул ему в лицо и отшатнулся - так дыхнул балбес сивухой, что и не пивши - охмелеешь.

  Чудной мужик, мяклый, как утопленник, а брови сросшиеся на переносье, жирные, как гусеницы или крыла ночной бабочки - мохначки. И косы - как у бабы - жирные, черные, в четыре пряди витые, на грудь свисали - но оттого женовидным его не делали, а страшным. Видно было что слиплись волосья в вечные колтуны, намазывал их пропойца то ли кислым молоком, то ли бычачьей кровью. Журкали вокруг толстых кос зеленоватые мухи-жигалки. Вот морок, где я такие косы видел... - подумал было Кавалер, а пьяница то ли целоваться полез, то ли драться, пришлось его поддых пинком угостить, скорчился.

  Ну, с пьяного проку мало.

  Кавалер обратился к перепуганному пассажиру:

  - Да он же пьяней пива. Далеко с таким уедете? Я и верхами по этой круче шажком спускаюсь, а вы-то куда, на гужах, да груженый... Хорошо хоть никого не зашибли и сами шею не свернули.

  Пассажир скособочился, дрожал крупно, с перепугу сонный и мокрый. Не поймешь по нему - какого чину - сюртук не по погоде теплый, серого диконького сукна, по вороту вышиты пчелки золотые, будто тонкое ожерелье, какое девочки пальчиками в монастырях вышивают, горькими слезами красят нитки.

  На коленях у проезжего - скомканный белый платок, в лице ни кровинки, гладкие щеки висят, ворса не видно, а по летам - никак не меньше сорока. Разбежались "лапками" морщины вокруг глаз, по-бабьи прорезались впадины у носа и губ, налился желтым салом второй, будто подложный подбородок.

  Стрижен по-мужицки, под горшок, но ни в волосах, ни в глазах блеску нет, все мертвенно, будто выцвел на солнце или прогорк, как масло в горшке. Глаза близорукие. Мигал часто.

  Обомлел что ли от переполоха?

  - Эй... дядя... - мягко окликнул его Кавалер.

  - У тебя на руках кровь. - как через войлок, глухо и тонко отозвался сюртучник. От голоса его птичьего, чуть придушенного, мурашки по шее ползли. Был бы зверем лесным Кавалер, наставил бы черную шерсть по хребту, взрыкнул - беда идет, отворяй ворота.

  - Нет! - крикнул Кавалер, кровь от лица отлила, побелел под загаром пятнами. Опомнился - взглянул на ладони. Не соврал пассажир - и вправду постромками кожу сорвало, да еще и колуном на Ксеньином дворе намозолил.