СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(— Гм, — Николай усмехнулся.)
Я никогда не писал о России за деньги. Кроме вышеупомянутой статьи в "Reform", и еще другой статьи в "Constitutionnel" да той несчастной речи, за которую был изгнан из Парижа, я о России не печатал ни слова.
Тяжело, очень тяжело мне было жить в Париже, Государь!
Не только по бедности, как по тому, что, пробудившись от юношеского бреду и от юношеских фантастических ожиданий, я обрел себя вдруг на чужой стороне, в холодной нравственной атмосфере.
Чем долее жил за границей, тем глубже чувствовал, что я русский и никогда не перестану быть русским. Мне так было иногда тяжело, что не раз останавливался я вечером на мосту, спрашивая себя, не лучше ли я сделаю, если брошусь в Сену и потоплю в ней безрадостное и бесполезное существование.
Краковское восстание и происшествия в Галиции меня столько же поразили, как и всю протчую публику. Впечатление же, произведенное ими в Париже, было неимоверным, в продолжение двух или трех дней все народонаселение жило на улице. Я и сам как будто проснулся и решил во что бы то ни стало вырваться из своего бездействия и принять деятельное участие в готовившихся происшествиях. Я написал статью о Польше в "Constitutionnel".
"— Пусть вспыхнет мир со всех четырех сторон, лишь бы только мы вышли из этого постыдного и невыносимого положения!" — сказал мне тогда редактор.
С этого времени, возмужав летами, я принялся грешить с сознанием, намеренно и с более или менее определенной целью.
Государь!
Я не буду стараться извинять свои неизвинимые преступления, не говорить Вам о своем позднем раскаянье: — раскаянье в моем положении столь же бесполезно, как раскаянье грешника после смерти, — а буду просто рассказывать факты и не утаю, не умалю ни одного.
(— Неправда, всякого грешника раскаяние, но чистосердечное, может спасти, — колко и назидательно заметил Николай, возможно, думая
о самом себе.)
Я виделся с польскими демократами несколько раз, но не мог с ними сойтись: они мне показались тесны, ограничены, ничего не видели, кроме Польши, и отчасти потому еще, что они мне не доверяли. Я оставался в полном бездействии, занимаясь науками, следуя с трепетным волнением за возраставшим движением в Европе и горя нетерпением принять в нем деятельное участие, но не предпринимая ничего положительного.
В ноябре 1847 года я был болен и сидел с выбритой головой, когда ко мне пришли два молодых поляков, предлагая произнести речь на торжестве, совершаемом ежегодно поляками и французами в память революции 1831 года. Государь! Вы, может быть, знаете эту несчастную речь, начало моих несчастных и преступных похождений.
За нее, по требованию Русского Посольства, я был изгнан из Парижа и поселился в Брюсселе.
(— Гм…, — Николай, должно быть, вспомнил этот случай.)
Поляки смотрели на меня с недоверием. К моему удивлению и немалому прискорбию, пронесся в первый раз слух, что будто бы я тайный агент Русского Правительства. С комунистами я тоже не сходился, потому что манеры и тон их мне не нравились, а требования их мне были нестерпимы, так что я навлек на себя ненависть немецких комунистов, которые громче всех стали кричать о моем мнимом предательстве.
Наконец, грянула Французская революция.
Взяв на всякий случай у знакомых паспорт, я отправился обратно во Францию. Но паспорт не был нужен, первое слово, встретившее нас на границе, было: "В Париже объявлена республика!"
У меня мороз пробежал по коже.
Железная дорога была сломана, везде толпа, восторженные крики, красные знамена на всех публичных зданиях Парижа! Этот огромный город, центр Европейского просвещения, обратился вдруг в дикий Кавказ: баррикады, взгроможденные как горы, досягавшие крыш, а на них между каменьями и сломанной мебелью, как лезгинцы в ущельях, работники в своих живописных блузах, почерневшие от пороху и вооруженные с головы до ног; из окон выглядывали боязливо толстые лавочники с поглупевшими от ужаса лицами, на улицах ни одного экипажа, исчезли молодые и старые франты, а на место их мои благородные увриеры…
(— Ага… — подчеркнул Николай и коротко рассмеялся.)
… торжествующими ликующими толпами, с красными знаменами, с патриотическими песнями упивающиеся своей победою!
Я жил с работниками более недели, имел случай видеть и изучать их с утра до вечера.
Государь!
Уверяю Вас, ни в одном классе никогда и нигде не нашел я столько благородного самоотвержения, любезной веселости, героизма, как в этих простых необразованных людях! Если бы эти люди нашли себе достойного предводителя, то он сделал бы с ними чудеса!
Это был месяц духовного пьянства!
Все были пьяны, это был пир без начала и конца. К поддержанию и усилению всеобщей горячки немало способствовали такие известия, бывало, только и слышно: "В Берлине сражаются, король бежал! Борьба в Вене, Меттерних скрылся, объявлена республика! Восстала вся Германия! Итальянцы победили в Милане, в Венеции, Австрийцы потерпели постыдное поражение! Объявлены республики; вся Европа будет республика — да здравствует Республика!"
Одним словом, умы находились в таком состоянии, что, если бы кто пришел и сказал: "Сам Бог изгнан с неба, там объявлена Республика!", — никто бы не удивился.
Но мое призвание было на русской границе, в Славянской войне в соединенных войсках славян против Русского Императора.
Государь!
Я не скажу ни слова о безумном и донкихотском безумии моего предприятия. При всем безумии я сохранял слишком много гордости, чувства достоинства и, наконец, любви к родине, чтобы быть слепым и грязным орудием какой-то ни было партии, какого бы то ни было человека! В своем безденежье я попросил демократических членов провизорного Правительства дать мне 2000 франков не даровой помощью, на которую не имею ни желания, ни права, но в виде займа. Если бы меня спросили о цели моей поездки, и я бы захотел ответить ему, то между нами мог бы произойти следующий разговор.
— Зачем ты едешь?
— Еду бунтовать.
— Против кого?
— Против Императора Николая.
— Каким образом?
— Еще сам хорошо не знаю.
— Куда ж ты едешь теперь?
— В Познанское Герцогство.
— Зачем именно туда?
— Потому что слышал от поляков, что теперь там более жизни, более движения, и что оттуда легче действовать на Царство Польское, чем через Галицию.
— Какие у тебя средства?
— Две тысячи франков.
— А надежды на
