Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

— С кем ты собираешься сражаться?

Он не ответил на этот вопрос, только ухмыльнулся.

— Иван Петрович Павлов, академик, авторитетно разъяснил, что люди по своим индивидуальным склонностям воспринимать действительность делятся на два непохожих типа — «художников» и «мыслителей». Одни, если сказать популярно, воспринимают ее в пестроте непосредственных запахов, звуков и красок — это художники, поэты, композиторы. Другие — ученые и философы — предпочитают по поводу фактов сухие абстрактные рассуждения. Любопытно поставить задачу: нельзя ли совместить оба эти типа в одной телесной оболочке? Скажем, Лермонтов и Менделеев в одном Петре Петровиче. Или по-другому: нельзя ли докопаться, чтобы еще в детстве научно судить о человеке: этот будет Репиным, а тот — непременно Циолковским. Сколько талантов было бы открыто! Сколько времени разумно сэкономлено!.. Люди коммунизма до этого додумаются.

Я ему заметил:

— Павел, ты же работаешь с металлом. Откуда такие возвышенные мысли? Дай тебе волю — и ты, ничуть не дрогнув, скомандуешь остановиться солнцу!

— Солнце пусть крутится, — ощерился Пашка. — Меня занимает человек, не солнце.

— Что ты будешь делать после войны?

— О, я нашел бы… полдня возился бы с машинами, а все остальное время узнавал бы новое. Всюду и везде, где только возможно найти и узнать. И размышлял бы, думал. Придумал бы что-нибудь, факт.

— Перпетуум-мобиле? Или прибор для отгадывания мыслей?

Пашка уклонился от ответа и неожиданно перешел от выспреннего менторства к сердечной задушевности.

— Знать, как можно больше знать хотелось бы, Алеша. Открывать, познавать, разгадывать… Когда открываешь новое и смотришь потом на людей — тех же самых людей, с какими живешь, дышишь одним воздухом, ходишь по улицам, споришь, ругаешься, смеешься, — сердцем тебе говорю, жить становится дьявольски интересно. И люди кажутся умнее, и сам поднимаешься выше, и мир — звенит и золотится…

Павел долго излагал свою жизнеутверждающую философию. Были в ней, по-видимому, противоречия. Были, возможно, совсем непригодные пункты. Я не спорил с ним — слушал и откровенно поражался тому завидному бесстрашию, с каким он взмывал в заоблачные выси и погружался в волнующие тайны мироздания.

Я спросил его:

— Пашка, чему ты научился за время войны?

— Научился? Нет, еще не научился. Учусь уважать человека.

— И знаешь, что надо для этого делать?

— Сражаться с невежеством и косностью. Вообще — с темными пятнами на древе познания и всякой туманной и серой метафизикой.

— А я пока не знаю…

— Ты воин, тебе проще.

— Воин на время войны. А дальше?

— Будешь просветителем.

— Я не шучу, серьезно тебя спрашиваю.

— А я — разве шучу? — Подумав, он признался: — Не так это просто, Алеша. Чертовски мудрая штука — найти свою программу в жизни. Нам бы, понимаешь, хоть одним глазком заглянуть в то самое пресветлое будущее, что называют коммунизмом. Хотел бы?

— Конечно!

— Вот и я хотел бы. И всю свою жизнь подтягивать к тем заповедным высотам…

Все-таки он замечательный парень. Я был бы обижен судьбой, если бы не имел такого друга.

Строчка из приказа

И вот курсы закончены, я возвращаюсь в свой полк. Единственная строчка приказа, отведенная персоне Дубравина, гласила:

«…назначается агитатором полка по месту прежней службы».

Удалось ли помудреть хоть малость? Посмотрим. Это обнаружится немедленно, в первых же испытаниях практикой. В ушах звенело напутственное слово начальника курсов: «Фронт получает новый отряд квалифицированных политработников. Мы возлагаем на вас надежды». Сказано по-деловому ясно, постараемся возложенное оправдать.

Я был теперь лейтенант. Осенью 1942 года звания политработников соответственно были заменены званиями командного состава. А скоро, поговаривают, все перейдем на погоны, шитые золотом советские погоны. «Агитатор Н-ского полка лейтенант Дубравин». Это звучало и ново и более официально. «Младший политрук» было попроще. И гораздо проще, вероятно, было бы оставаться комсоргом полка. О, для комсорга я чувствовал себя куда более крепким, чем для агитатора.

Я не спрашивал себя: сумею ли? Мне не терпелось скорее приняться за работу. Все, что я вычитал из книг, что носил в себе — от себя и людей, у кого учился, — всем этим я могу делиться безвозмездно с другими. И не только могу. Теперь, когда меня уполномочили, я должен буду разговаривать с людьми о самом для них важном. Во всяком случае, фальшивить я не собираюсь.

Итак, новый и нелегкий, вероятно, путь. Как ты начнешь его, Дубравин?

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ

БЛОКАДНЫЙ КРЕТИНИЗМ

Все, что необходимо на войне… А что на войне необходимо? Были в Ленинграде не только солдаты, были поэты и философы, были мятежные романтики, были и просто беспокойные души. И музы отнюдь не молчали. И мечты взмывали в подоблачные выси. И любовь волновала сердца…

Снова в полку

В полку произошли перемены. Дмитрий Иванович Коршунов работал теперь инструктором поарма, его прежнюю должность временно занимал некадровый подполковник Чалый, замполит из первого дивизиона. Тарабрин тоже недавно переведен: стал заместителем командующего армией. Секретарь партийного бюро — на курсах; за его столом серьезно и важно сидел Антипа Клоков.

— Антипа! Парторг? Не ожидал!

— Я и сам не ожидал, — заулыбался Клоков. — Вызвали, предложили: «Временно, до возвращения Федотова». Отказаться не хватило смелости.

— Что ж, будем по-прежнему вместе. Я в какой-нибудь мере тебе подчинен?

Антипа насторожился.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Привычка военного, — уклонился я. — Прежде всего, полагаю, следует выяснить формальные отношения.

— Чепуха! Ты подчинен мне как рядовой коммунист партийному руководителю. Не больше.

— Это уже не мало, товарищ старший лейтенант.

— Не будем! Не будем омрачать долгожданную встречу такими разговорами, — Антипа рассмеялся. — Ты крепко подковался на курсах?

— Не думаю. Впрочем тактику ближнего боя изучал старательно.

— Главное теперь — борьба с «блокадным кретинизмом».

— Первый раз слышу. Это что такое?

— Отсидимся, мол, за баррикадами. И всякие такие настроеньица.

Мне не понравилось, как сказал Антипа. Небрежно, игриво, по-моему, сказал: беззаботно покрутил над ухом пальцами и ухмыльнулся.

— И что же, много в полку… кретинов?

Он не успел ответить. Вошел подполковник Чалый. Антипа тотчас вытянулся в струнку, а я доложил начальнику о своем прибытии.

— Гарно, товарищ Дубравин, — сказал добродушно подполковник. Он был украинец и любил вставлять при разговоре родные слова и выражения. — Поджидали вас. Работки привалило, особенно на фронте агитации.

— Я совершенный новичок на этом трудном фронте.

— Не боги горшки обжигали. И ветчину коптили не они же. А плавать начинают этак: зажмурят глаза, руки — вперед и… бултых с крутояра в воду. Курсы окончили?

— Окончил.

— Линию партии чуете?

— Чую.

— Аэростат от вороны отличите?

Я замешкался.

— Так что же вам? Садитесь, пишите доклад о злобе текущего момента. Главное дело — борьба с кретинизмом. Так и подчеркните красненько: ни обывателей с окопным настроением, ни склизких блиндажных грибов в нашем полку быть не должно. Всех за ушко да на солнышко! Включайтесь, товарищ Дубравин.

Сводка настроений

Уходя на совещание в поарм, Антипа положил на стол свою серую школьную тетрадь. На обложке значилось: «Сводка настроений».

— Посмотри, — сказал Антипа. — Сразу сориентируешься.

Документ был любопытный. Не теряя времени, я приступил к его изучению.

Записи в тетради, сделанные наспех и в несколько приемов (были записи карандашом и синими чернилами), коротко излагали высказывания солдат по военным, политическим и бытовым вопросам. Вот наиболее оригинальные:

«Больше года сидим в блокаде. Думаете, не наскучило? Чего только не приходит в голову от этой блокады! Затянулась война, конца-края не видать». (Рядовой Исаков, точка № 7.)

«Я так соображаю: если плохо там, на Волге, то почему не потревожить фрицев под Ленинградом? Взаимная солдатская выручка. Самое время рвануть под Урицком, либо на Синявинских болотах. Может, силенок не хватает, не знаю. Генералам, понятно, виднее». (Рядовой Дроздов, точка № 24.)

«Стихи не я придумал. Они сами сочиняются. Один, скажем, поет, другой на гармони играет, а третий стихи сочиняет. И что же тут безбожного? Я и про войну сочиняю, не только про цветочки». (Младший сержант Ф. Агарков, точка № 29.)