Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

— Извините, пожалуйста. Болит ли у вас колено?

— Колено? Пустяки. Утром смажу йодом.

До утра оставалось немного. На востоке уже редело.

Реликвия цеха

«Старики, сколько я наблюдаю их, все на одну колодку. У них, видите ли, патриарший опыт за плечами, авторитет седых волос и несомненное право поучать других. Они все изведали, все безусловно знают и потому готовы одарять тебя золотыми советами хоть круглую смену, даже сверхурочно, лишь бы ты не ленился шевелить ушами да изредка, приличия ради, вежливо им поддакивал. Старик Никаноров не таков. Лишнего болтать не умеет, советами не надоедает и вообще не кичится седой стариковской мудростью. Но если что скажет, то скажет непременно в точку, будто его слово заранее отмерено для этого. Ему шестьдесят два года, вернулся на завод в первый день войны, работает у нас бригадиром. Картина, что вас интересует, как раз у него в бригаде. Так что придется вам беседовать с самим Никаноровым».

Так говорил нам — представителю Музея Революции и мне — секретарь парткома одного ленинградского завода.

Мы пришли на этот завод, чтобы забрать полотно «Ленин у рабочих». Не знаю, почему начальник наших курсов в помощь сотруднику музея выделил именно меня. Несколько необычное задание. Но чем только не приходилось заниматься в блокаду товарищам военным!..

Пошли в бригаду Никанорова. В широком простенке над станками висела большая старая картина. Похоже, механический завод, угол какой-то мастерской. На переднем плане полотна была раскаленная печка, медный чайник на ней; за окнами — темная ночь и отсветы далекого зарева. Сразу за печкой расположился стол, заваленный бумагой и инструментами. Семеро пролетариев сгрудились возле стола, водят корявыми пальцами по розовым чертежам и напряженно думают. Ленин, наклонившись к столу, внимательно их слушает…

— Вот эта самая! — волнуясь воскликнул сотрудник музея. — Удивительно, что мы не знали о ней раньше.

Позвали Никанорова.

— Мы забираем у вас полотно.

— Как то есть? Какой такой властью?

— Есть циркуляр правительства, об охране памятников революции и ценных произведений искусства.

— Разумный, циркуляр, не возражаю.

— Стало быть, картина будет находиться в хранилищах музея.

— Ничуть не обязательно.

— Вы, вероятно, не представляете, — говорил музейный представитель, — это же редкая и чрезвычайно ценная картина. Копий с нее не зарегистрировано.

— Совершенно правильно, — ответил Никаноров. — Первый и единственный экземпляр. Реликвия нашего цеха.

— Вы что-нибудь знаете об этом произведении?

— Пожалуй, не что-нибудь, а всю его биографию.

Мы попросили поведать нам эту «биографию».

Картину написал один петроградский художник — давно еще, в двадцать четвертом году. Вскоре он умер от чахотки. А изобразил он доподлинный исторический случай — приезд Владимира Ильича на завод в октябрьскую ночь семнадцатого года.

— Шла четвертая ночь после восстания, — говорил рабочий. — Я слесарил в те дни в вагонной мастерской, и работали мы чрезвычайный заказ революции — сколачивали бронепоезд. Как мы его делали, этот первый бронепоезд, сама история, наверно, позабыла. Но вот что запомнилось навечно — клепали и кумекали одни. На всю мастерскую не осталось и плохонького инженера: все посбежали от Советской власти. Не зря же художник чертежи расстелил на своей картине. Эти чертежи да разные хитрые расчеты все печенки нам тогда испортили. А делать велено спешно: три-четыре дня на заказ отпущено. Вот и старались. Дневали и ночевали на заводе, питались крутым кипятком да сушеной воблой. Иногда, впрочем, картошку добывали…

В первом часу ночи вызвали в завком. Приходим и видим: за столом трое наших рабочих из пушечной мастерской над чертежами думают, а возле чугунной печурки, растопырив озябшие руки, стоит и согревается Ленин. А ночи прохладные были, предзимняя изморозь — пока ехал из Смольного (в пальтишке да в кепке приехал), понятно, настудился крепко. Я его знал, он меня тоже. Поздоровались, улыбнулись, и он спрашивает:

— Так как же, Никанорыч, когда бронепоезд на рельсы поставите?

— Как приказано, Владимир Ильич. Третьего дня на исходе надеемся выдвинуть.

— А пушки когда будут?

— Послезавтра к вечеру, — сказали пушкари.

— М-да, — говорит, — долгонько. — Сам недовольно хмурится. — А нельзя ли поскорее изготовить? Генерал Краснов в Петроград спешит. Если завтра мы не прикроем Николаевскую дорогу, послезавтра он, чего доброго, может оказаться в Питере.

Переглянулись.

— Так как же, революционный класс? Давайте-ка ваши премудрые чертежи, помозгуем вместе.

— Чертежи — бумага, Владимир Ильич, — молвил Митрофан Васильев. — Раз такое горячее дело, тут по сердцу надо.

— А что говорит пролетарское сердце?

— Сердце толкует: надобно выполнить.

— А как другие думают?

— Что же тут думать? — отвечали. — Ежели требуется, стало быть сделаем. Революция-то наша, рабочая революция, — нам и защищать ее.

— Великолепно сказано! — смеется Ильич. — Буржуев и белых генералов ни на пядь не подпускать к столице.

В эту минуту Ванюшка Найденов притащил в ведре печеную картошку. Опустил на стол прямо перед Ильичей.

— Давайте заправимся немного.

— Это что еще такое? — спрашивает Ленин.

— Картошка, Владимир Ильич. Не побрезгуйте, закусите с нами.

— Отчего же, — смеется. — Я люблю картошку. И честно признаюсь перед вами, проголодался с вечера.

Я потом расспрашивал художника: «Что же вы, Виктор Александрович, картошку-то рассыпчатую не показали? Чертежи были собраны, и мы всей артелью с аппетитом занимались за столом картошкой». — «Что вы! — говорил художник. — Ленин и печеная картошка. У него в ту ночь весь земной шар, поди, в голове крутился».

Нет, земной шар у него в ту ночь не крутился. О чем думали мы, о том и он с нами думал. За картошкой мы его спросили:

— Какая теперь главная задача у Советской власти?

— Первая и главная задача — мир.

— А потом?

— Потом — труд. Труд для себя, без эксплуататоров и тунеядцев.

— А дальше? — допытывался Найденов.

— Дальше? Что ж, дальше, надо думать, коммунизм воздвигнем. И вся Советская власть в трех этих пунктах: мир, труд, коммунизм.

Сказал это слово, хлопнул себя по лысине и громко рассмеялся.

— Мир, убеждаю вас, а сам приехал подтолкнуть насчет бронепоезда и пушек. Вот ведь какая диалектика у Советской власти! Не правда ли, сложная штука — диалектика?

— Диалектика простая, — сказал ему Васильев. — Если хочешь мира, прочисть и заряди ружье. Древняя истина, Владимир Ильич.

— Древняя истина, товарищи. Такова жестокая необходимость…

Вот какая была ночь двадцать девятого октября семнадцатого года. Сильно памятная ночь, товарищи…

Помолчали. Я потом спросил у Никанорова:

— А бронепоезд… все-таки сделали?

— Бронепоезд и пушки были готовы на следующий день.

Мы не выполнили свою почетную задачу. Не только Никаноров — вся его бригада в один голос сказала, что лучшее место для картины — вот здесь, у станков, на глазах у рабочих. А сохранить ее они, конечно же, сумеют.

Музею оставалось снять с картины копию.

Пашкина философия

Пашка давно и основательно продумал свое отношение к миру. Нет таких вопросов во вселенной, каких не коснулась бы его беспокойная мысль. И все недоволен чем-то, все постоянно ищет, решает про себя шарады.

Спросил его:

— Ты когда-нибудь размышлял о смерти?

Он ответил:

— Смерти не боюсь. Рано или поздно умирать придется.

— Но лучше, вероятно, позже?

Он глянул на меня неласково, но тут же расплылся в широкой улыбке и мягко, застенчиво сказал:

— Не все еще мысли перебывали в голове, не все еще чувства изведаны сердцем…

— Всего не обнять. Мир, надо думать, огромен.

— Что ж что огромен. Тем интереснее открывать в нем ежедневно новое.

В этот же раз, сидя на ступеньках подъезда здания наших курсов, Пашка говорил мне:

— Единственная сфера, где сполна оправданы щедрейшие затраты мозговой энергии, — это человек, его настоящее и будущее. Все остальное — чепуха и бессмысленное времяпрепровождение… Где-то я читал, Алексей: не каждый, понятно, родится Рафаэлем, но каждый, в ком Рафаэль заложен от природы, художником стать обязан. Пусть он будет конюхом в колхозе, пусть будет слесарем, комбайнером, шофером — и пусть вместе с тем станет Пушкиным, Чайковским. Представь, что это значит. Все его свойства раскроются миру, все области творчества будут доступны человеку — стой, отступи, лукавая природа, человек творит по разуменью своему!.. Я признаю и понимаю такую войну — войну как борение мысли… как схватку познания с невежеством… вечные поиски нового… драму идей… столкновение взглядов и мнений во имя возвышающей человека истины.