Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

— Ой, как грубо, Виташа! Что значит — этот?

— Он в два раза старше тебя. Ему уже за сорок.

— Не имеет значения. Он интересный мужчина. Хохол, богатырь, немного неуклюжий. Так, самую малость.

— Но у него семья! Жена и двое детей.

— Была жена! — победоносно сказала связистка. — Оксана, то ли Одарка. Кажется, Одарка, — забыла.

— Я такую любовь не понимаю.

— А мне все равно. Другую я не видела.

— Настоящая любовь не терпит «все равно».

— Наставлять пришла? Напрасно стараешься. Живем один раз, и то каждый день под бомбами.

— Дурочка ты, Тоська! Честное слово, дурочка.

— Слыхала. Придумай что-нибудь свежее.

— Вы хоть расписались?

— Слушай, не читай нотаций. Оставь их несмышленым. Я, ты знаешь, назад не оглядываюсь.

Зашуршал настойчиво зуммер. Связистка ответила:

— «Волга». Я «Волга». Десятый? Пожалуйста. Можете говорить с Десятым.

Я поднялся и вышел.

Вечером в штабе полка Виктория меня спросила:

— Дубравин, вы знаете Тосю Стекляшкину? Телефонистка первого дивизиона. На ней женился подполковник Чалый.

— Чалый? Наш замполит?

— Разве это любовь, Дубравин? — тихо сказала она. — Ну, Тоська дура, наивная кукла с печальными глазами. А он? Он же комиссар, человек идейный… А может, это и есть современная любовь? — Она посмотрела на меня пронзительно, я промолчал. — В школе мечтала: «Он будет единственный, самый красивый и самый достойный. Совершенно необходимый. Абсолютно». Теперь говорит: «Хорошо и с этим». Лучший не подвернулся, что за беда! Не важно, что старик, не важно, что семейный. Это же… гнусно, Дубравин. Они прячутся, как воры, со своей любовью. Один прячется оттого, что бросил семью…

— Семья его, он говорил, погибла.

— Все равно, Дубравин. Я его не уважаю.

Я сказал ей: настоящую любовь не прячут. Ей гордятся, настоящей любовью. Она наполняет человека светом, благородством, прибавляет силы, делает его поэтом и художником. Такую любовь не скомпрометируешь. Она не боится ни зависти, ни наветов. Напротив, во всех честных сердцах она вызывает уважение…

Говорил горячо и довольно длинно — все такими возвышенными фразами. Виктория слушала, расширив глаза, потом с недоверием спросила:

— Откуда вы это знаете?

Я отмахнулся: прочитал в романах.

— Знаете что? Расскажите об этом комсомольскому активу.

Я не одобрил ее предложения.

— Почему? — спросила она.

— Личное мнение не всегда полезно оглашать на публике. К тому же есть такая формула: «блокадный кретинизм…»

— Эх, Тоська, Тоська! — вздохнула Виктория.

Долина цветов и солнца

Бывают моменты, когда, словно ребенку, хочется великолепной сказки. Пусть она будет о чем угодно, лишь бы отворила двери в иной, экзотический мир. Мир зыбких сновидений и призрачно хрупких эфемерид, не все ли равно.

Бывает и иначе. Несколько дней у меня на языке навязчиво вертелись две медно-чеканные строчки из Пушкина. Где бы я ни был и что бы ни делал в те дни, эти две строчки меня не покидали.

Суровый Дант не презирал сонета,В нем жар любви Петрарка изливал.

Суровый Дант, Петрарка, милый Пушкин. Сто пятьдесят изумительных сонетов написал в XVI веке молодой Шекспир. Затем — поляк Мицкевич. «Певец Литвы в размер его стесненный свои мечты мгновенно заключал».

Я вспомнил все, что слышал о сонете, вспомнил его схему — два четверостишия в начале и два трехстишия, терцета, в конце четырнадцатистрочной строфы; рифмы — охватные, парные и перекрестные, — и мне захотелось сложить несколько сонетов самому.

Я не упрекнул себя в самонадеянности, но сколько ни бился, обкатывая ямбы и подбирая рифмы, с сонетом я не справился. Нет, не сумел взнуздать капризную классическую форму. Поэтом надобно родиться, согласился я и с легкостью оставил тщетные попытки стать версификатором.

Тогда мне захотелось увидеть какой-нибудь сон, конечно, поэтический. Пусть, думалось, приснится — ну, Ольгина роща, Сосновка, фонтаны Петергофа или, лучше всего, одна из красивых девушек — самая, понятно, красивая, какую способно нарисовать мое негибкое воображение.

И, честное слово, какой удивительный сон мне как-то под утро приснился. Может, не совсем такой, о каком мечталось накануне, но это, уверен, был тот неповторимый сон, какие приходят по заказу, по слишком глубокому желанию, — не знаю, имеет ли подобный пример научное истолкование.

Я долго смотрел откуда-то издалека в прозрачное холодно-голубое небо. Вдруг вместо Луны появилась седая Земля и грустно улыбнулась. «Ужель не узнаете? — спросила меня. — Я вовсе и не старая». В мгновение ока она преобразилась: резко стряхнула с себя пыль, расчесала волосы, тут же припудрилась, повязала синюю косынку. Затем, обратившись к Солнцу, она кокетливо сказала: «Ну как, хороша? Продолжай, насвечивай!» Она в самом деле была хороша — ярче и прекрасней ветреной Венеры, и Солнце не могло отказать ей в просьбе. Но Солнцем управлял… Не-Добролюбов. Пашка сидел за освещенным пультом, щурясь читал таблицу логарифмов и важно крутил блестящие стальные рычажки. Медленно двигалась стрелка шкалы. Солнце постепенно разгоралось. Я не успел разузнать у Пашки, был ли перед ним прибор управления прожекторной системой или новейший аппарат ПУАЗО; меня опередила курносая девушка. «Я из Лесного, — обратилась к Пашке. — Прибавьте, пожалуйста, Солнца». — «Лесному? Извольте», — ответствовал Павел и круто повернул рычаг. Я оказался в Лесном, в теплой зеленой долине, усыпанной цветами. Цветы и густая трава поднимались выше пояса. Пахло черемухой, мятой и ромашкой. Я шел рядом с девушкой — то была Виктория — и тихо, доверительно шептал: «Представляете, Пашка управляет Солнцем». Она попросила: «Дубравин, вы ведь знаете Валю Каштанову. Сочините для нее сонет». Тут Не-Добролюбов включил небольшой прибор, и по долине устремился ветер. Трава наклонилась, стебли цветов вытянулись к нашим ногам. «Что же вы молчите, Дубравин?» Я выбросил руку вперед, начал читать:

Суровый Дант не презирал сонета,В нем жар любви Петрарка изливал…

«Еще», — попросила Виктория. Я прочитал еще:

Певец Литвы в размер его стесненныйСвои мечты мгновенно заключал…

«Но это ведь Пушкин!» — «Совершенно верно, Пушкин». — «Мне нравится». Она обернулась к горячему Солнцу и звонко, на всю долину, крикнула: «Ну что ж, свети! Свети, не уставай! Мы, жители Земли, тебя приветствуем».

Когда я проснулся, за окнами блестело морозное утро, на крышах домов серебрился иней, а над Марсовом полем медленно и величаво снижался серовато-розовый в солнечных лучах аэростат. Я подумал: «Какая счастливая выпала ночь. Чтобы соткать такой изумительный сон, надо было кому-то потрудиться. Надо было созвать над моей подушкой Не-Добролюбова и Пушкина, Викторию и Валю… Нарядить красавицей Землю и поставить человека командиром Солнца… Распахнуть зеленую долину и наполнить ее ветром… Щедро предложить все запахи весны и расстелить нарядный цветочный ковер…» Но самое мудрое в этой ночной фантасмагории — это ее отрешенность от войны. Удивительно, но так: в эту прекрасную ночь война была забыта. Словно ее никогда и не было. И не было лохматого сфинкса кретинизма..

Антипа проводит линию

Лохматый сфинкс, к сожалению, существовал, и с ним, опять же к сожалению, нередко приходилось считаться…

Я поджидал Викторию, чтобы вместе отправиться в дивизион на комсомольское собрание. Она должна была сделать доклад о нравственном облике комсомольца, я — выступить на эту же тему с короткой, но интересной речью. Мы честно готовились к выступлениям. Опыт свидетельствовал: вопросы морали — взаимной выручки, дружбы, коллективизма — всегда вызывали горячие споры; равнодушных, полагали мы, на этом собрании не будет.

Виктория задерживалась. Час назад ее вызвал Чалый, и она еще не возвратилась.

Наконец пришла, чуть не вбежала в кабинет — гневная, пунцовая. Вслед за ней, подавляя тихую усмешку, вошел Антипа Клоков.

Подойдя к столу и приняв выражение благопристойной серьезности, Антипа ей сказал:

— Вы поступили опрометчиво. Крайне необдуманно, товарищ Ржевская.

— Я поступила, как велела совесть, — запальчиво ответила она. Мне объяснила: — Только спросила, как относиться к тем, кто заводит на фронте вторую семью. Должна же я знать! Должна же быть ясность!

— Можно было деликатнее, — наставлял Антипа. — Он человек щепетильный.

— А я без экивоков — для него сказала. Хотела узнать, распишется ли с Тосей.

— Ну нельзя же! Прямой и непосредственный начальник…