Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

Я от неожиданности вздрогнул.

— Павел, это же наши ребята — из полка аэростатов заграждения! Федя Агарков — моторист, а белорус Мижевич — рядовой аэростатчик. Неужели они сочинили?

— А почему бы нет? Талантливые парни — вот и сочинили.

— Не знаю… Честное слово, не могу поверить.

Д. легко и негромко начал:

Не грусти, девчонка синеглазая,         Сердце не тревожь.Глянь, заря румянами намазалась,         Колосится рожь…

И все Находившиеся в цехе тут же почувствовали сердечность и теплоту простой задушевной мелодии.

В цехе посветлело. Песня всем понравилась. Особенно хорошо, с непередаваемым внутренним волнением Д. пропел следующие строчки:

Скоро мы увидимся, курносая,         Честно говоря,Ты с твоими шелковыми косами         Снишься мне не зря.

Казалось, вот, это самое и этими простыми словами мог бы сказать и я сам. Удивительно, как не додумался раньше.

— Хорошо ведь, Пашка?

— До слез растревожили черти!..

Я с благодарностью вспомнил Мижевича и Агаркова. Вспомнил и спросил себя: но почему же я не знал об этом?

Д. мы тоже аплодировали — может, громче, чем артисткам. Но цветов ему не вручили: видимо, не нашли больше ромашек.

Несколько пьес исполнил баянист — хилый, тщедушный, скорбный человек с черной сатиновой повязкой на глазу. Глаз потерял, шептали, на Ханко.

Последним выступал «знаменитый».

— Этот любимец, между прочим, голодной блокады не изведал, — объяснил мне Пашка. — На днях вернулся из Ташкента. А знаешь, как эвакуировался? Чуть ли не на хвосте какого-то бомбардировщика осенью прошлого года.

Пашку поддержал пожилой рабочий, сидевший с нами рядом:

— Этот популярный? Как же, как же! На коленях перед летчиком на аэродроме ползал — все упрашивал: «Спаси ради бога. Моя жизнь принадлежит искусству».

Пашка добавил:

— Факт остается фактом: сберегал себя в Ташкенте. Сберег — и вот пожаловал. То ли совесть заговорила, то ли командировали — пока что неизвестно.

— Известно! — спокойно заметил рабочий. — Богатую коллекцию фарфора у него на Невском растащили.

Мне не понравился этот осуждающий разговор, но он на меня подействовал. Я уже не мог относиться к «знатному», как к его коллегам ленинградцам.

Вышел он картинно — кругленький, сытый, в бархатных улыбках. Кивнул небрежно вправо, кивнул небрежно влево, вытянул в стороны руки.

— Здравствуйте, дорогие ленинградцы!

Ленинградцы в рот воды набрали, сидят не шелохнувшись. Раздались по углам несколько жидких хлопков — и тут же мгновенно приутихли. Кумир однако ж не смутился.

— Здравствуй, дорогой рабочий класс!

Класс только переглянулся и насупил брови.

— Мне доставляет огромную радость после продолжительной разлуки встретиться с вами вновь…

Молчали.

— Судьбе было угодно разделить нас дальним расстоянием. Я был далеко от вас, но сердцем своим находился с вами…

Мой сосед не выдержал:

— Ну и нахал!

Кто-то крикнул:

— Довольно! Судьба ни при чем!

Кумир побледнел, взял на октаву ниже, пришибленным голосом сказал:

— «Левый марш», стихи Владимира Маяковского.

В ответ поднялся шум, спокойно и гневно кричали:

— Слышали! Знаем! Довольно!

Тогда он спохватился:

— Простите, товарищи. Извините за неловкое выражение мыслей. — И стал преусердно кланяться.

За это весь переполненный цех наградил его аплодисментами.

Прощаясь со мной у проходной, Павел негромко спросил:

— Видал, как деликатно освистали? — И, словно про себя, прибавил: — Наш рабочий класс — это рабочий, комендант, Военный совет и генеральный прокурор в одно и то же время. С рабочим классом шутки плохи.

Я не имел оснований с ним не согласиться.

Ирина Николаевна и Кудрин

Ирина Николаевна была у нас врачом — самая красивая женщина на курсах. Возможно, ее тонкая красота была редкой во всем Ленинграде — я лично похожих не видывал. Мы почитали за праздник — повстречаться с нею средь учебных будней и часто стремились попасть к ней на прием по любому случаю. Чаще всего поводом для этого был обыкновенный насморк: мы почему-то опасались гриппа. Она пресерьезно, выслушивала нас; безошибочно определяла: «Пустяки» — и в шутку советовала выпить горячего чаю. Нас, разумеется, устраивал всякий диагноз, лишь бы его поставила сама великолепная Ирина.

Когда она заходила в казарму, мы становились необыкновенно вежливыми и старались угодить ей во что бы то ни стало. Она требовала одного — идеальной чистоты и соблюдения элементарных правил гигиены. Наши любезные а щедрые улыбки она не замечала — они, безответные, гасли, и свет в общежитии тускнел, едва ее стройная фигура скрывалась за дубовой дверью.

Говорили, что муж у нее, то ли полковник, то ли майор артиллерии, служил на передней линии, она беззаветно его любила. Чем-нибудь иным, по нашему мнению, завидную строгость Ирины Николаевны было объяснить невозможно. Один только Кудрин не соглашался с нами. «Женщина есть женщина, — загадочно усмехался Кудрин. — Найдется амур и для Иринушки». Его пророчество нам не нравилось, но мы относились к нему снисходительно: во-первых, верили в безгрешность уважаемой женщины; во-вторых, не без оснований полагали, что Кудрин в данном случае на роль амура не подходит: в сравнении с Ириной он недостаточно культурен, хотя и обладает неотразимой внешностью — женщины на него заглядывались. Я думал, как и все. Кудрина я недолюбливал.

И все-таки однажды франтоватый Кудрин поколебал мою уверенность. Поколебал нахально, беззастенчиво.

Я заступил дежурным по курсам, была полночь, все спали, я один сидел в коридоре и готовился к занятиям по тактике. Горела синяя ночная лампа, на столе лежала полуслепая топографическая карта, я «поднимал» на ней рельеф. В половине первого дверь общежития открылась, затем тихо затворилась, и передо мной предстал небрежно одетый, лениво улыбающийся Кудрин. Глянув на часы, он спросил:

— Ирина у себя, не знаешь?

Она ночевала в тесовой пристройке к кабинетам санитарной части, в противоположном конце коридора, ночевала обычно вместе с медсестрой Тамарой. Тамара в эту ночь дежурила в палате, Ирина Николаевна была, вероятно, одна.

— Не знаю, — ответил я Кудрину.

— Иду на вы. Приглашала, — сказал, потянувшись, Кудрин и бодро пошел по коридору.

В конце коридора он обернулся, лихо тряхнул шевелюрой и осторожно потянул за ручку двери. Дверь оказалась незапертой. Я с грустью подумал: «Может быть, и приглашала».

Работать уже не хотелось. Сдвинув карту в сторону, я взялся читать Боевой устав. Чтение тоже не подавалось. Я встал из-за стола и уперся глазами в инструкцию дежурному, заученную ранее чуть не назубок. В памяти всплыла обидная фраза Кайновского: «Думаете, ангел?..». И надо же случиться этому в ночь моего дежурства! Жизнь, словно нарочно, повернулась ко мне оборотной своей стороной, слишком часто для меня она обращалась таким вот неприятным ликом. Что ж, что война. Люди и в войну должны оставаться чистыми…

К счастью, мое смятение длилось недолго. Минуты через три дверь у пристройки скрипнула, и оттуда, точно ошпаренный, выскочил длинноногий Кудрин. Левая щека его горела. Проходя мимо меня, он прикрыл ее ладонью. Сквозь зубы промычал:

— Не вышло. Не на ту нарвался.

Я с презрением проводил его глазами и тут же включил над столом рабочую белую лампу. По инструкции, рабочие лампы на ночь выключались. Я пренебрег инструкцией: пусть светит!

Скоро вышла Ирина Николаевна. Она была взволнована, но одета, как всегда, завидно аккуратно.

— У вас есть жена, товарищ Дубравин? — спросила она.

— Нет. Я пока что холост.

— А у Кудрина?

— Кудрин женат. Семья его в Казани.

Подумав, сказала:

— У меня к вам просьба. Приверните, пожалуйста, к моей двери вот это. — Она положила на стол медный крючок, круглую скобку и три небольших шурупа. — Припасла давно, а привернуть все некогда.

Я взял в пирамиде штык и пошел с нею к пристройке.

Виктория

Трижды за время учения на курсах я посещал свой полк и каждый раз при этих посещениях встречался с Викторией Ржевской. На мой взгляд, она хорошо включалась в дело и в моих консультациях, по совести сказать, не нуждалась. Тем не менее она уверяла, что ждала моего прихода и приготовила для обсуждения кучу неотложных вопросов. Я выслушивал эти вопросы, а про себя подумывал: «Могла бы и сама поразмышлять над ними, ничуть не обязательно приглашать Дубравина». Правда, иные вопросы были интересны, беседовать с нею было не скучно.