Набат - Цаголов Василий Македонович

На улице постоял, поежился от холода. Пожалел, что оставил, сам не зная почему, интересный концерт. И все из-за этого Яши. Никак не мог сообразить, в какой стороне его искать. Вдруг его слух уловил приглушенные голоса, присмотрелся: в углу открытой веранды стоял Яша, прислонившись плечом к стене, перед ним Галя.

— Сколько вам лет, Яша?

— А что?

— Балагур вы несчастный.

Девушка посмотрела на Яшу с укоризной.

— Вот так всю жизнь! Люди всегда думают, что мне очень весело. Галя, Галя… У Яши не лицо, а смеющаяся маска, а душа его горько плачет по Одессе. Запомните, чем сильнее Яша смешит людей, тем горше ему самому.

— Простите, Яша, если это так.

Раздался звук, похожий на сухой треск, как будто сосулька упала с высоты.

— Как вам не стыдно!

Галя оттолкнула одессита.

Асланбек готов был броситься к ней, обнять, сказать теплые, ласковые слова. Какая она молодец!

Галя повернулась, чтобы уйти.

— Постойте, — в Яшином голосе мольба.

Асланбек попытался вернуться в клуб, но его окликнули.

— Бек! Убиться, если это не князь крадется. Иди сюда!

— Душно там, вышел подышать, — попытался оправдать свое появление Асланбек.

— Чтобы я так жил, если ты не искал меня. Только сумасшедшие да князья кавказские считают на небе звезды, — проговорил Яша безразличным тоном, но Асланбек понял, что он недоволен.

— Ребята, проводите меня, замерзла, — жалобно попросила девушка и первая взяла Яшу под руку.

Издалека донесся гул. Летели самолеты. Чьи? Прожекторы лихорадочно шарили черное небо. Грохнули зенитки.

В небе вспыхнуло зарево, и где-то за поселком ухнуло, тряхнуло землю под ногами.

Стояли молча. И мороз не щипал.

— Закурить бы, — нарушил молчание Яша.

Прожекторы изрезали небо. Еще раз ухнуло, теперь уже совсем рядом. Асланбек стиснул кулаки. Было жутко оттого, что не видно самолетов.

— Ладно, мы пойдем, — проговорил Яша. — Бывай, Бек.

Возвращаться в клуб у Асланбека не было желания, и он собрался уже идти в казарму, как из мглы появилась женщина в длинном пальто, валенках, прошла близко, чуть не задела его, почему-то засмеялась.

Асланбек присмотрелся, узнал в ней официантку. Кажется, ее звать Клавой. Она подтрунивала над ним, когда он неумело чистил картошку и порезал палец. Сам не понял Асланбек, почему попытался удержать ее.

— Хочешь проводить? — она взяла его под руку.

И он безотчетно, покорно пошел…

В комнатушке было тесно. В углу стояла кровать, у окна кушетка, между ними — этажерка, над ней — репродуктор, посреди комнаты стол, а на нем зажженная керосинка, у выхода, на скамейке, возвышалось ведро.

Потоптавшись, Асланбек отступил к выходу, но хозяйка встала в дверях.

— Побудь в тепле, — голос просяще-ласковый.

— Скоро отбой, — слабо возразил он. — Нельзя.

А самому не хотелось выходить: в казарме неуютно…

— Испугался старшины.

Это был вызов, он вернулся к столу, протянул к керосинке руки. Перед глазами встала Залина, и он снова посмотрел на дверь.

— Подожди, сейчас отец со смены придет, чайку погоняем.

Загремела чашками, расставила на столе. На блюдце кусок сахара с ноготок, ломтик хлеба.

— В другой раз.

— Ну иди, служба, — усмехнулась она.

Не успел он шагнуть к выходу, как за дверью загромыхало.

— Отец, — обрадовалась Клава.

Открылась дверь, и в комнату ввалился мужчина в шубе, на двух костылях.

— Входи, входи, морозу напустил, — заторопила его дочь.

Вошел, протер глаза, огляделся, увидел Асланбека.

— А, гость, — громыхнул он костылями. — Ну, здорово! — сильно тряхнул руку Асланбека. — Будем знакомы. Андрей. Садись, в ногах правды нет.

Успел заметить Асланбек, что у него вместо правой ноги — обрубок.

— Величать тебя как?

— Асланбеком меня зовут.

— Как ты сказал? — переспросил хозяин, усаживаясь на табуретку. — Прости, браток, не по-нашему, потому не понял.

— Асланбек.

— Не русский, выходит?

— Осетин.

— Не слышал про вас.

Дочь стянула с отца шубу, повесила в углу, а костыли сам приткнул к столу.

— Дочка, а ну угощай, — отец положил на стол руки, скрестил пальцы. — Вот так-то.

Пили кипяток без заварки.

После третьей чашки Асланбека разморило, и он, отдуваясь, вытер лоб и решительно скинул шинель. Разговорился хозяин:

— Пей, в окопе вспомнишь, — пожалеешь, что отказывался. На фронте был?

— Не нюхал, — сказала дочь за Асланбека.

— А я вот… — не договорил — и так было ясно, о чем речь.

Отец подпер небритый подбородок кулаком:

— Война, брат… К ней поначалу присмотреться, приноровиться надо. Скажем, на пилораме. Загляделся: рраз и нет руки. И на передовой: зазевался — прощайся с белым светом, если успеешь. Меня в первом бою шарахнуло… Очертя голову, дурень, понесся вперед, ору на всю вселенную и немца не вижу. А он меня спокойненько на мушку взял и бац! Кабы я на его месте, так целился в голову… Вот так-то. В госпитале дошло: война и вправду наука. Это не я сказал, а комбат, да поздно дошло до меня. Воевать надо с умом, тогда жить будешь. Горлом фрица не одолеешь, нет.

Асланбек отодвинул от себя пустую чашку.

…Присмотреться надо. Он погибать не желает. Эх, если бы можно было на войну сначала посмотреть, со стороны.

— А ты знаешь, чего я боялся? Попасть в плен. Ранят тебя, потеряешь сознание и… страшно! Война — наука.

Дочь поднялась, собрала чашки, вернулась к столу, провела по нему полотенцем.

— Хватит, папа.

— Эх, доча, доча… — проговорил с тоской, вздохнул, — солдатику за самоволку от старшины влетит, а фронт — когда это еще будет.

Попрощался Асланбек.

— Ну, бывай, заходи, браток, — хозяин проводил на улицу. Заявился в казарму Асланбек после полуночи. Дневальный дремал в дверях, и он прошмыгнул мимо, но тут же услышал:

— Бек, в самоволку ходил?

Кивнул.

— Выложишь пачку махорки — смолчу.

— Хорошо, — согласился Асланбек, радуясь тому, что так легко отделался.

— Скажи спасибо Яше, на вечерней поверке за тебя выкрикнул, старшине голову заморочил.

Стараясь не топать, шел к своим нарам, на ходу стащил с себя шинель, ботинки, юркнул под тонкое одеяло.

Сквозь дремоту услышал:

— Тревога! В укрытие!

Не помнит, как выскочил из казармы, очутился в щели. Сжал автомат. Рядом присвистнули:

— Сейчас начнется концерт.

— Наши возвращаются из Берлина, — отозвался Яша. — По звуку чую.

— Не похоже.

Щелкнул Яша затвором винтовки:

— Так-то спокойнее.

Зачавкали зенитки, прожекторы прощупывали небо. Асланбек не мог унять неожиданную дрожь. Так трясло его когда-то давно, во время приступа малярии.

Рядом шмыгал носом Яша, и это немного успокаивало.

— Внимание, над нами фашистская сволочь! Ну, подождите, гады.

Одессит выставил винтовку из щели:

— Впрочем, не будем посылать пулю за молоком, прибережем.

Раздался нарастающий гул, ни с чем не сравнимый, раздирающий душу, и Асланбек пригнулся.

Дрогнула земля.

Гул удалялся.

— Ваше сиятельство, Бек, вы не устали лежать на мне? — подал голос одессит.

Вокруг тихо.

Слегка тошнило, кружилась голова. С ним так бывало в детстве после долгого катанья на качелях.

Бомба, должно быть, упала рядом. А если бы накрыла щель? Стало жутко от мысли, что мог погибнуть. Отстегнул флягу, приложился к ней, пил, пока не дернул за руку Яша.

— Лопнешь, дурень.

Яша уселся на прежнее место.

— Люблю музыку в морозную ночь и на голодный желудок.

Будничный голос друга подействовал, и возбуждение улеглось.

Рассветало. Красноармейцы повылезали из щели. Прибежал запыхавшийся Веревкин.

— Фу, думал, хана вам… Разорвалась, проклятая, совсем рядом, а вторая легла за дорогой.

Красноармейцы засуетились.

— Неужто рядом?

— То-то тряхнуло.

— Думал, земля раскололась.

— Привыкнете, — заключил Веревкин. — К Москве крались, а наши не дали им прошмыгнуть, заставили сбросить бомбы.