Мы совпали с тобой (сборник) - Роберт Рождественский

Знаешь,

люби меня!)

Люб —

(Чтоб навсегда!

Чтоб отсюда – до гибели…

Вот оно…

Вот оно…)

лю!

(Мы никогда,

никогда не расстанемся…

Воздуха…

Воздуха!..)

…А лестница

выше.

А двери —

похожей.

Я знаю,

я вижу,

я чувствую

кожей, —

шагаешь

по далям,

шагаешь

по датам.

Недавним

и давним.

Святым

и бездарным.

5. Когда отчаялся…

Кукушка:

«Ку-ку!

Живи на земле…»

А палец —

к курку.

А горло —

к петле.

А небо —

к дождю

(галоши надень)…

Сгибаясь,

тащу

две тыщи недель.

Две тыщи суббот

(взвали,

если жив).

Следы

от зубов

своих

и чужих.

Все отблески

гроз

на глади

стола.

И тихий вопрос:

«Зачем ты

была?..»

Несу на горбу, —

не сгинув

едва, —

чужую

судьбу,

слепые

слова.

Кукушка:

«Ку-ку!

Останься.

Прошу…»

А я

не могу.

А я

ухожу.

Цветы в изголовье,

и тень на лице.

И ночь

на изломе.

И пуля

в конце.

…А ты все время —

вверх,

все ближе,

ближе.

Из-под закрытых век

тебя я вижу.

Идешь,

как инвалид,

ступаешь ватно.

И кто заговорит, —

уже

не важно.

Не важно,

кто начнет,

а кто продолжит.

Себя

перешагнет.

Жизнь

подытожит.

Взойдет на перевал.

Вернет,

отчаясь,

затасканным

словам

первоначальность.

6. Когда выжил…

Что я?!

Что это я?!

Да что я?!

В воспаленном:

«то…

иль не то?..»

Выбрал

самое распростое.

Проще пива.

Глупей лото…

Расплываюсь

в слезливом трансе.

Вопли кончены.

Не берет…

Вы

орите!

А я

наорался

на десяток годов

вперед.

По озерной метельной глади

прет

весенних недель

орда.

Все будильники мира,

гряньте!

И замолкните

навсегда.

Лишним криком

эпоха скомкана,

смята

грохотом календаря…

Да отсохнет

язык

у колокола,

если он трезвонит

зазря!..

Реки движутся

в каменных шорах,

дни уходят в небытие…

Крик

устал.

Да здравствует

шепот

двух людей:

его

и ее.

…Застыла у дверей.

Теперь

помедли.

Невыносимой тишине поверь.

Вчера меж нами

были

километры.

Сегодня —

только тоненькая дверь.

Подмигивают фонари спросонок.

Над зимней ночью

взмахи снежных крыл.

Нам очень скоро сорок.

Очень сорок…

Войди в свой дом.

Я двери отворил.

Друзьям

«Я богат. Повезло мне…»

Савве Бродскому

Я богат.

Повезло мне и родом

и племенем.

У меня есть

Арбат.

И немножко свободного времени…

Я

подамся

от бумажных

запутанных ворохов

в государство

переулков,

проспектов

и двориков.

Все, что я растерял,

отыщу в мельтешении радужном.

Где витой канделябр

и бетонные глыбины —

рядышком.

Где гитары

щекочут невест,

где тепло от варений малиновых.

Где колясок

на каждый подъезд

десять —

детских

и две —

инвалидных.

Там, где будничны

тополя

перед спящими школами.

Там, где булькают,

как вскипевшие чайники,

голуби.

Выхожу не хвалить,

не командовать

уличной вьюгою.

Просто так

улыбаться

и плыть

по Арбату

седеющим юнгою.

Богини

Давай покинем этот дом,

давай покинем, —

нелепый дом,

набитый скукою и чадом.

Давай уйдем к своим домашним богиням,

к своим уютным богиням,

к своим ворчащим…

Они, наверно, ждут нас?

Ждут.

Как ты думаешь?

Заварен чай,

крепкий чай.

Не чай – а деготь!

Горят цветные светляки на низких тумбочках,

от проносящихся машин

дрожат стекла…

Давай пойдем, дружище!

Из-за стола встанем.

Пойдем к богиням,

к нашим судьям бессонным.

Где нам обоим

приговор уже составлен.

По меньшей мере мы приговорены —

к ссоре…

Богини сидят,

в немую тьму глаза тараща.

И в то,

что живы мы с тобою,

верят слабо…

Они ревнивы так,

что это даже страшно.

Так подозрительны,

что это очень странно.

Они придумывают разные разности,

они нас любят горячо и неудобно.

Они всегда считают

самой высшей радостью

те дни, когда мы дома.

Просто дома…

Москва ночная спит

и дышит глубоко.

Москва ночная

до зари ни с кем не спорит…

Идут к богиням

два не очень трезвых

бога.

Желают боги одного:

быть собою.

Игра в «замри!»

Ю. Овсянникову

Игра в «Замри!» —

веселая игра…

Ребята с запыленного двора,

вы помните, —

с утра и до зари

звенело во дворе:

«Замри!..»

«Замри!..»

Порой из дома выйдешь, на беду, —

«Замри!» —

и застываешь на бегу

в нелепой позе

посреди двора…

Игра в «Замри!» —

далекая игра,

зачем ты снова стала мне нужна?

Вдали от детства

посреди земли

попробовала женщина одна

сказать мне позабытое:

«Замри!»

Она сказала:

будь неумолим.

Замри!

И ничего не говори.

Замри! —

она сказала. —

Будь

моим!

Моим – и все!

А для других —

замри!

Замри для обжигающей зари,

Замри для совести.

Для смелости замри.

Замри,

не горячась и не скорбя.

Замри,

Я буду миром

для тебя!..

На нас глядели звездные миры.

И ветер трогал жесткую траву…

А я не вспомнил

правила игры,

А я ушел.

Не замер.

Так живу.

Рыбаки

С. Красаускасу

Что вы ловите,

рыбаки?

Что ловите?..

Как всегда,

неприступны и застенчивы, —

над гудящей рекой

вы расставили локти,

будто не удочки у вас в руках,

а уздечки.

Будто это не река,

а конь взнузданный,

будто слышится вам

топот копыт частый,

будто в жизни вам

только это и нужно, —

вечно мчаться

за своим рыбацким счастьем.

Пригибаясь к холке коня,

тихо охаете…

А к высоким сапогам

глина прилипла.

А в ведерках —

сплошняком ерши

да окуни…

Где ж она —

золотая ваша

рыбка?..

Мимо вас по реке —

лодки, лодки…

А за моим окном

глухо шумит улочка.

Я сижу,

расставив широко локти.

У меня в руках не карандаш,

а тоже – удочка.

Я, как вы, рыбаки,

пробую разное.

Мне

ленивую плотву ловить не хочется.

Я в поток ревущий удочку забрасываю, —

по тетрадному листу

круги расходятся.

Расходятся круги,

разбегаются…

А улов мой

вяло иглами ершится.

Над усталой головою

солнце катится,

в каждой капле отражаясь,

в каждой жизни…

Может, скажут:

«Ты ловить не умеешь!

Не всегда тебе

терпенья хватает…»

Нет, поймите, —

мне надоела мелочь,

мелочь!

А где —

она?

Где моя рыбка

золотая?

Где она —

неповторимая —

хоронится?

На какой такой глубине опасной?

Как вам ловится,

рыбаки?

Как ловится?

Я желаю вам удачи.

Удачи рыбацкой.

Творчество

Э. Неизвестному

Как оживает камень?

Он сначала

не хочет верить

в правоту резца…

Но постепенно

из сплошного чада плывет лицо.

Верней —

подобие лица.

Оно ничье.

Оно еще безгласно.

Оно еще почти не наяву.

Оно еще

безропотно согласно

принадлежать любому существу.

Ребенку,

женщине,

герою,

старцу…

Так оживает камень.

Он —

в пути.

Лишь одного не хочет он:

остаться

таким, как был.

И дальше не идти…

Но вот уже

с мгновением великим

решимость Человека сплетена.

Но вот уже

грудным, просящим криком

вся мастерская

до краев полна:

«Скорей!

Скорей, художник!

Что ж ты медлишь?

Ты не имеешь права

не спешить!

Ты дашь мне жизнь!

Ты должен.

Ты сумеешь.

Я жить хочу!

Я начинаю

жить.

Поверь в меня светло и одержимо.

Узнай!

Как почку майскую, раскрой.

Узнай меня!

Чтоб по гранитным жилам

пошла

толчками

каменная кровь.

Поверь в меня!..

Высокая,

живая,

по скошенной щеке

течет слеза…

Смотри!

Скорей смотри!

Я открываю

печальные

гранитные глаза.

Смотри:

я жду взаправдашнего ветра.

В меня уже вошла

твоя весна!..»

А человек,

который создал

это,

стоит и курит около окна.

«Кем они были в жизни…»

С. Красаускасу

Кем они были в жизни —

величественные Венеры?

Надменные Афродиты —

кем в жизни были они?..

Раскачиваясь,

размахиваясь,

колокола звенели.

Над городскими воротами

бессонно горели огни.

Натурщицы приходили

в нетопленые каморки.

Натурщицы приходили —

застенчивы и чисты.

И превращалась одежда в холодный

ничей комочек.

И в комнате становилось теплее

от наготы…

Колокола звенели:

«Все в этом мире тленно!..»

Требовали:

«Не кощунствуй!..

Одумайся!..

Отрекись!..»