Бен-Гур - Лью Уоллес

— Ах! — воскликнул Ильдерим таким тоном, что вряд ли можно было назвать его удивленым более, чем рассерженным.

— «В Пальмовом Саду, — повторил Бен-Гур, — под шатром этого изменника шейха Ильдерима».

— Изменник! Я? — завизжал старик, и, казалось, даже борода его пошла кольцами от гнева, а жилы на лбу и шее надулись так, что готовы были лопнуть.

— Еще минуту, шейх, — сказал Бен-Гур. — Таково мнение Мессалы, а вот — предлагаемые им меры: «под шатром этого изменника, шейха Ильдерима, которому недолго осталось ждать нашей твердой руки. Не удивляйся, если Максентий первым делом посадит араба на корабль и отправит в Рим».

— В Рим! Меня, Ильдерима, шейха десяти тысяч всадников с копьями — меня в Рим!

Он вскочил, вытянув руки с загнутыми, как орлиные когти, пальцами и по-змеиному мерцая глазами.

— О Бог! Нет, все боги, кроме римских! Когда кончатся эти унижения? Я свободный человек, и народ мой свободен. Должны ли мы умереть рабами? Или хуже того — должен ли я жить собакой, ползая у ног хозяина? Должен лизать бьющую руку? То, что принадлежит мне, мне не принадлежит; я сам не принадлежу себе, потому что на каждое дыхание должен испрашивать позволения у Рима. О, если бы я был снова молод! Если бы мог сбросить двадцать лет… десять… пять!

Он скрежетал зубами и потрясал руками над головой; потом, под влиянием новой мысли, метнулся в сторону и вернулся к Бен-Гуру, крепко ухватил его за плечо.

— Будь я тобой, сын Аррия — таким же молодым, сильным и так же владеющим оружием; если бы у меня была обида, зовущая к отмщению — обида, как твоя, такая большая, чтобы сделать ненависть священной. Но прочь недомолвки! Сын Гура, сын Гура, говорю я…

При звуках этого имени кровь остановилась в жилах Бен-Гура; остолбенев от удивления, смотрел он в глаза араба, метавшие молнии в самые его глаза.

— Сын Гура, говорю я, будь я тобой, имея обиду вполовину меньше, чем твоя, нося подобные твоим воспоминания, я не знал бы покоя, — слова лились потоком, захлестывая старика.

— К своим скорбям я прибавил бы скорби мира и посвятил себя мести. Я шел бы из страны в страну, зажигая людей. Ни одна война за свободу не обошлась бы без моего участия; ни одно сражение против Рима. Я стал бы парфянином, если бы не нашлось лучшего. Предадут люди — я бы не сдался — ха-ха-ха! Клянусь славой Божьей! я пошел бы в стаю к волкам, подружился со львами и тиграми, чтобы повести их на врага. Я не гнушался бы любыми средствами. Если жертвы — римляне, я упивался бы убийством. Я не согласился бы на малое и самого малого не уступил. В огонь все римское, на меч всякого, рожденного римлянином! Ночами я молил бы богов, равно добрых и злых, дать мне все их ужасы: бурю, наводнение, жар, холод и все безымянные яды, носящиеся в воздухе, всю бездну смертей, грозящих человеку в море и на земле. О, я не спал бы. Я… Я…

Шейх задохнулся, заламывая руки. По правде говоря, вся эта вспышка чувств оставила у Бен-Гура лишь смутное впечатление яростных глаз, срывающегося голоса и бешенства слишком дикого, чтобы найти выражение в словах.

Впервые за многие годы к юноше обращались его настоящим именем. По крайней мере, один человек знал его и верил, не требуя доказательств; и это был араб из дикой пустыни!

Но откуда знал? Письмо? Нет. Там рассказывалось о жестокой участи семьи, о его собственных несчастьях, но не говорилось, что он — та самая жертва, чье спасение от безжалостного рока было причиной рассказа. Он был рад и чувствовал дрожь возродившейся надежды, однако сохранял внешнее спокойствие.

— Добрый шейх, скажи, откуда у тебя это письмо?

— Мои люди следят за дорогами, — просто ответил Ильдерим. — Они захватили гонца.

— Известно, что это — твои люди?

— Нет. Для всех они — грабители, поймать и казнить которых — моя обязанность.

— И еще, шейх. Ты назвал меня сыном Гура — именем моего отца. Я не думал, что кто-то на земле знает меня. Откуда же узнал ты?

Ильдерим колебался; овладев собой, он ответил:

— Я знаю тебя, но не могу сейчас сказать больше.

— У тебя обязательства перед кем-то?

Шейх сомкнул губы и отошел, но, видя растерянность Бен-Гура, вернулся и сказал:

— Давай не будем сейчас говорить об этом. Я еду в город, а когда вернусь, смогу рассказать все. Дай письмо.

Ильдерим свернул папирус, уложил в конверт и вполне обрел свою решительность.

— Ты не ответил, — сказал он, ожидая коня и свиту. — Я говорил о том, что сделал бы на твоем месте.

— Я собирался ответить, шейх, и отвечу. — Лицо и голос Бен-Гура изменились под влиянием нахлынувшего чувства. — Все, о чем ты говорил, я сделаю; все, что в силах человеческих. Я очень давно посвятил себя мести. Каждый час прошедших пяти лет был наполнен только этой мыслью. Я не знал отдыха. Я не знал наслаждений юности. Соблазны Рима не трогали меня. Я хотел, чтобы он научил меня всему, что нужно для мести. Я обращался к его лучшим учителям — не риторики или философии: увы, на них у меня не было времени. Искусства, нужные бойцу, были моей целью. Я свел знакомства с гладиаторами и обладателями призов в цирке — они стали моими учителями. На плацу меня приняли в ученики и гордились моими успехами в строю. О шейх, я солдат, но для моих планов необходимо стать командиром. С этой мыслью я принял участие в кампании против Парфян; когда она закончится, тогда, если Господь сохранит мне жизнь и силу, тогда… — он вскинул кулаки и яростно проговорил: — тогда Рим найдет врага, которого сам обучил; тогда Рим заплатит мне римскими жизнями. Ты услышал мой ответ, шейх.

Ильдерим положил руку ему на плечо и поцеловал его.

— Если твой Бог не будет милостив к тебе, сын Гура, значит он умер. Слушай, и, если хочешь, я скреплю свои слова клятвой: ты получишь мои руки и все, чем они полны: людей, лошадей, верблюдов и пустыню для подготовки. Клянусь! И довольно. Ты увидишь меня — или получишь весть до наступления ночи.

Порывисто отвернувшись, шейх вышел и умчался по дороге к городу.

ГЛАВА VI

Тренировка

Письмо сказало Бен-Гуру многое. Теперь он точно знал, что автор участвовал в злодеянии, получил долю конфискованных богатств и до сих пор пользуется ею; он испуган неожиданным появлением того, кого предпочитает называть главным злоумышленником, видит угрозу для себя и готов последовать любому совету сообщника из Цезарии.

Письмо было не только исповедью, но и предупреждением об опасности, так что, когда Ильдерим вышел из шатра, Бен-Гуру было о чем задуматься. Враги по-восточному искусны и обладают властью. Если они боятся, то не меньше оснований для страха у него. Он пытался осмыслить ситуацию, но чувства захлестывали. Какой радостью было узнать, что мать и сестра живы, и он не смущался тем, что основывается на умозаключении. То, что есть человек, который может дать ответ, казалось обещанием близкого открытия. Это было на поверхности, а в глубине, скажем откровенно, лежало мистическое чувство, что Бог готов открыть ему свою волю.

Случайно вспомнив о словах Ильдерима, он задумался, откуда араб узнал имя. Не от Малуха, конечно; не от Симонида, в интересах которого хранить молчание. Мессала? Нет, нет — сейчас разоблачение могло быть опасным и для него. Ответ не находился, но Бен-Гур пришел к заключению, что кто бы ни был сообщивший, он друг, а значит, откроется в свое время. Немного терпения. Быть может, шейх отправился на встречу с ним; быть может, письмо приблизит решение.

И он был бы спокоен, если бы мог верить, что Тирза и мать ждут в условиях, позволяющих надеяться и им; другими словами: если бы не совесть.

Пытаясь уйти от нее, он углубился в Сад, проходя мимо сборщиков фиников, прерывавших работу, чтобы угостить его и поговорить; под могучими деревьями, на которых пели птицы и жужжали меж источавших сладость плодов пчелы.

Долее всего он простоял у озера. Блистающая рябь напоминала о прекрасной египтянке и ночном плаваний, о ее песнях и рассказах; он не мог забыть непринужденность ее манер, легкий смех и маленькую руку под его ладонью. От нее мыслям было недалеко до Балтазара и странных событий, которым тот был свидетелем, событий, нарушавших все законы природы; а от него еще ближе — к Царю Иудейскому, которого праведник ждал с таким благочестивым терпением. И там мысли остановились, найдя в таинстве обещание ответа на все вопросы. Поскольку нет ничего более легкого, чем отмести не нравящиеся нам выводы, он не признал Балтазарова определения грядущего царства. Если царство душ и не противоречило саддукейской вере, то казалось слишком абстрактным, порождением слишком мечтательной веры. Царство же Иудея было гораздо более приемлемо: оно существовало некогда и уже по этой причине могло быть создано снова. И его тщеславию льстили мысли о царстве большем и более могучем, чем прежнее; о новом царе, мудрее и могущественнее Соломона — новом царе, у которого он найдет и службу и месть. В таком настроении он вернулся в довар.