Таящийся ужас 3 - Владимир Гриньков

Взгляд женщины медленно переместился вниз и остановился на ребенке. Младенец голым лежал на столе — жирный, белый, словно впавший в коматозное состояние, чем-то напоминая гигантскую черву, завершавшую период своего личиночного развития и готовившуюся к тому, чтобы вскоре предстать миру с крыльями и жалом.

— Почему ты не укроешь ее, Мейбл? — спросил он. — Мы же не хотим, чтобы наша маленькая маточка простудилась.

Клэр и Майкл Липман

Слишком легкое наказание

Комнату наполняла странная, абсолютная тишина, которую не нарушали естественные даже в столь поздний час едва уловимые звуки — легкое поскрипывание мебели, слабое потрескивание остывающих в камине углей, отдаленные сигналы машин, какие-то шорохи.

Я теребил пальцами узел веревки и неотрывно смотрел на молодую женщину, напряженно застывшую на фоне заставленной книгами стены. Внимательно вглядываясь в ее бледное и очень милое лицо, я не различал в нем ни малейшего признака каких-либо эмоций: ни страха, ни скорби, ни даже презрения. Наконец я накинул петлю себе на шею и слегка трясущимися руками затянул узел. Получилось туговато — я немного ослабил петлю. Тем временем мой мозг нескончаемой лавиной осаждали всевозможные мысли.

— Не волнуйся, Найда, это займет всего несколько секунд, — сказал я, стараясь не совершить ни малейшего движения, от которого могла рухнуть лежавшая под ногами кипа книг. — Только, пожалуйста, постарайся запомнить мельчайшие детали.

— Не надо, Эрик, — голос ее был под стать лицу — такой же блеклый, невыразительный.

Я никогда не мог до конца понять, какие мысли населяют этот бестолково организованный разум. По образу своего мышления Найда была совершенно непохожа на остальных женщин.

— Я должен это сделать.

— Ты постоянно это говоришь, но я не верю тебе. Ты специально это делаешь, чтобы только сильнее помучить меня.

— Найда, не веди себя как ребенок.

Легкая, милая улыбка тронула ее губы. Игриво? Ласково? Совсем как Мона Лиза. Тронула — и тут же исчезла, растворилась.

— Подожди!

— Ну, что там такое? — пролепетал я пересохшими, губами.

— Кто-то идет.

Сверкнуло стальное лезвие ножа, который она быстро спрятала у себя за спиной. Шаги послышались откуда-то из коридора, за пределами нашей квартиры. На какое-то мгновение они смолкли, затем раздались снова. Я не сводил взгляда с ее покорно выжидающей фигуры. Мне только показалось или она на самом деле улыбнулась?

— Не к нам, — облегченно вздохнул я, хотя это было понятно и без моих слов.

Пожалуй, она даже не услышала меня.

— Эрик, зачем тебе все эти жертвы? — И снова ни малейшего оттенка страсти или выражения в голосе, который позволил бы понять ход ее мыслей.

Я промолчал, подождал несколько секунд. Пожалуй, даже не несколько, а всего какую-то жалкую секундочку, а потом поймал себя на мысли: «А есть ли хоть какой-то смысл в этом балансировании на стопке книг с петлей на шее?»

Кадык мой судорожно дернулся. Стоять так было неудобно, а кроме того слишком уж больно впивалась в тело веревка. Я вытер влажные ладони о брюки. Лишь несколько минут назад я ослабил петлю, но она снова почему-то затянулась. В потаенном уголке сознания, в данный момент принадлежащем мне лишь весьма относительно, всплывали отдельные слова, которые постепенно складывались в целые фразы.

Рассудок его был сродни птице, безнадежно бившейся о прутья клетки… Нет, не пойдет.

Его разум, паривший на крыльях одинокой птицы… Так, уже лучше. Завтра надо будет как следует отшлифовать эту фразу. Завтра?

Даже в последние минуты своей жизни человек не перестает строить планы на Завтрашний день. Да и есть ли предел для полета человеческих надежд?

Только бы не забыть эту фразу. Получилось вроде неплохо.

Веревка. Я, наверное, вспотел, ее волокна впитали влагу и потому она сократилась, стянулась. Хотя нет, это невозможно. В любом случае нет никакого смысла чего-то ждать. Я должен одолеть концовку романа.

— Сейчас, пожалуй, уже можно, — сухим и каким-то деревянным голосом выдавил я.

На глаза попался стакан с водой. Если сослаться на жажду, то удастся хоть ненадолго оттянуть время. Я зримо представлял себе, как струится по пересохшему горлу вода.

Глоток воды — и веревка тысячами игл впивается в горло: потрясение от осознания того, как холодная жидкая масса струится вниз по судорожно, омерзительно сжимающемуся и расширяющемуся пищеводу…

Нет-нет, мне совсем не хочется пить.

Я молча смотрел на жену и чего-то ждал. Она тоже ждала и, казалось, готова была прождать так целую вечность, все с тем же слабым намеком на улыбку — загадочную, ледяную улыбку, застывшую на ее карминно-красных губах.

Мой разум словно бросился вскачь — отрывистые фразы и разрозненные слова сменяли друг друга. Все ощущения предельно обострились, предстали во всех своих мельчайших деталях. Все, что было связано с Найдой и этой комнатой, срослось, с безумной силой спаялось с чувствительными тканями моего мозга.

Отсветы пламени камина румянят старинную медь. Черная дыра на книжной полке, зияющая подобно кровавой ране.

Письменный стол завален листами рукописи — разрозненными клочьями ненаписанного пока романа.

«И окно, — нашептывала другая часть моего сознания, — чуть приоткрытое сверху, будто зовущее, подговаривающее душу убежать, скрыться там, где не существует ни прошлого, ни будущего».

Нет, получалось слишком уж стеснительно, даже боязливо. Не пойдет. Брак. Но за этими словами уже стояло, громоздилось что-то иное, нечто такое, чему еще лишь предстояло подыскать название, чтобы в дальнейшем оно вышло на первый план. Зловещие, мерзкие эмбрионы. Неподъемные, беспорядочно раскиданные мысли, которые копошились в сознании, без конца взывали и будоражили смутно осознаваемые понятия, всегда почему-то придавая им оттенок лукавого, подчас даже непристойного смеха. Смеха над Найдой.

Я уже пытался раз и навсегда захлопнуть ворота своего разума, но сейчас запоры оказались сокрушенными и воспоминания о былом хлынули мощным потоком, словно желая навечно заглушить мои нынешние чувства. Я взглянул на нее — она так и стояла, миниатюрная фигурка, вжавшаяся спиной в монолит стены. Мне всегда почему-то представлялось, что даже в минуты отдыха, она все равно пребывает в постоянном, нескончаемом движении — подобно незыблемому на первый взгляд морю, вздымающемуся под напором недоступных взору потоков и течений…

Да, я всегда ощущал в ней это движение, присутствие которого смутно почувствовал еще при первой нашей встрече — в ту самую минуту, когда впервые услышал размеренный и глухой рокот желания; когда же наступал миг уединенного свидания, то я почему-то не встречал с ее стороны ни страстной искренности, ни робкой, застенчивой сдержанности, не натыкался на отказ, но и не достигал желаемой цели. Ведь столько раз я внушал себе, что можно было бы ограничиться тем, что уже имею, — и не находил в себе сил для такого поведения. Я смутно осознавал, что даже в наиболее интимные мгновения наших встреч, нежась в ее вроде бы теплых и ласковых объятиях, в ее голове остаются потаенные, недоступные мне уголки. Мой мозг беспрестанно атаковала вереница вопросов, на которые я так ни разу и не нашел ответов. За все месяцы нашей совместной жизни Найда ни на мгновение, ни на самую малую толику не раскрыла передо мной сокровенных глубин своих мыслей. В то же время я не помнил ни одного случая, когда она позволила бы себе удовольствие сорваться на страстный гнев, яростную злобу или хотя бы ожесточенную неприязнь.

Даже когда умер наш ребенок.

Мне казалось, что в те дни она действительно не находила себе места от горя. Глаза ее, прежде прозрачные и искрящиеся, затянула пелена сокрушительного потрясения. Впрочем, мне трудно сейчас утверждать это со всей определенностью, поскольку после этого она по непонятной причине словно отдалилась от меня. Поначалу я считал, что в смерти Сонни она винит именно меня. Ведь как все получилось.

В тот день, когда я лихорадочно трудился над первой главой своей очередной книги, Найда куда-то ушла, а меня перед уходом попросила почаще заглядывать в детскую. И надо же, именно тогда, когда я не мог ни на минуту оторваться от описания захватывающей сцены между Дороти и Эндрю, именно той сцены, которую впоследствии критики назовут шедевром бурлящего реализма, всему этому и суждено было произойти. Разумеется, меня охватил неподдельный ужас, но… Разве истинный художник повинен в том, что происходит в моменты вспышки творческого азарта. Найда это поняла.

Разумеется, после этого между нами возникла непродолжительная отчужденность, но затем она снова вернулась ко мне. Более того, мне даже показалось, что мы стали еще ближе друг другу. Найда изо всех сил старалась угодить мне, предвосхищала каждое мое желание, успокаивала и помогала обрести веру в себя в те дни, когда муза, казалось, навечно отвернулась от меня. Не каждого Господь одаряет талантом созидания, и тот, кому выпал подобный жребий, всегда испытывает потребность в женщине, которая была бы способна понять его и с готовностью отдавала бы ради него всю свою жизнь без остатка.