Таящийся ужас 3 - Владимир Гриньков

Гнев разрумянил ее, бешеными искрами заплясал в глазах: гордая, пленительная грудь поднималась и опускалась, словно стремясь вырваться из воздушных пут скрывавшего ее платья.

Отлично! Еще чуточку отлакировать и будет что надо… Неожиданно в мой желудок словно вонзилась острая раскаленная игла — и тут же растворилась в нем. Я сделал глубокий вдох.

— Найда, но ты же разрезала веревку. Значит, в тебе еще осталась любовь ко мне…

— Возможно ли это?

Могильная стужа в ее темных глазах, в голосе — вековой лед. Я понимал, что стоит мне дотронуться до нее хотя бы пальцем, она сразу же заледенеет, покроется инеем.

— Любовь… А знаешь ли ты, сколько их, образов этой самой любви? Или ненависти? А может, того и другого вместе? Все это сплетается друг с другом и постепенно твой мозг становится хранилищем миллионов мельчайших извержений, взрывов, и тогда, ты начинаешь ощущать, как сердце сотрясают рыдания, а слезы катятся в темную бездну внутри тебя…

Нахлынула новая волна острой боли; наружу через поры брызнул холодный пот; во рту появился странный, непривычный привкус… По всем моим жилам запульсировала отчаянная тревога.

— Это виски?..

— Да, Эрик, виски… И чуточку аконита.

— Аконита?! — Я хотел было кинуться на нее, но противная слабость сразу же отбросила мое тело назад.

Мне был известен этот яд — в прошлом году я упоминал его в двух своих романах. Значит, меня ожидало медленное, постепенное, но неотвратимое угасание при сохраняющемся вплоть до самого конца сознании.

Я неотрывно глядел на нее, но Найда по-прежнему стояла на коленях, сжав тонкие прелестные руки, и спокойно, без малейшего намека на ненависть рассматривала меня, а ее гладкое, красивое лицо оставалось таким же угрюмым.

Смерть вообще похожа на женщину — столь же прекрасна, сколь и таинственна…

Слезы застилали мой взор, в груди вздымался ледяной страх, желудок изводила надсадная боль, а мозг дурманило дикое осознание того, что теперь мне никогда уже не написать ни строчки. Но что толкнуло ее выбрать для меня столь жуткий конец? Почему тогда она не позволила мне спокойно забыться и испустить дух с петлей на шее?

Найда поднялась и подошла к письменному столу, встав на цыпочки, потянулась к высившимся над ней стеллажам, взяла стопку рукописей, которые, как я знал наверняка она прежде никогда не читала. Почти сразу же нашла в середине рукописи нужное место и спокойно, равнодушно, даже не поднимая на меня глаз, принялась читать вслух фразы, с мясом выдранные — горячими и дымящимися кровью — из реальной жизни.

«Как же просто все оказалось, — подумал Говард, в тихом ужасе замерев в пустынной, погруженной во мрак детской. — И главное — как быстро. Никакого сопротивления. Крохотный ребенок тихо лежал в колыбели, но это не было умиротворенной неподвижностью спящего младенца. Его собственный ребенок, его сын — умер, а все только потому, что он не пошевелил и пальцем, увидев происходящее. Значит, смерть эта наступила из-за его неукротимого любопытства, бездонной жажды самому испытать каждое свежее, незнакомое ощущение, которое — пусть даже столь чудовищное и мерзкое — готова подарить ему жизнь. Да, это был тот самый тянущийся из тьмы, столетий греховный зов знания, пусть даже дающийся такой страшной ценой… Но теперь он превратился в человека, навсегда чуждого своим собратьям по полу, всем остальным мужчинам, и весь остаток своей долгой, жизни ему суждено брести в одиночестве, тая в себе страшное знание, спрятанное где-то в потаенных глубинах его сердца и никому не доступное. Знание того, что ему было по силам остановить смерть, но он не сделал этого…»

Найда оторвала взгляд от моей последней книги.

Голос ее прозвучал глухо, тихо, почти покорно.

— Ты не заслужил петли. Для такого, как ты, — это слишком легкое наказание.

А. М. Буррадж

Восковые фигуры

В то время, когда одетые в униформу служители Музея восковых фигур Мэрринера выпроваживали через массивные двойные двери последних посетителей, управляющий музеем беседовал в своем кабинете с Раймондом Хьюсоном.

Хозяин кабинета был довольно моложавым мужчиной среднего роста, коренастым и светловолосым. Одет он был со вкусом и весьма умело, чтобы, с одной стороны, обозначить свой статус, а с другой — излишне не подчеркивать собственную значимость. Что же касается Раймонда, то о нем этого, увы, сказать было никак нельзя. Его наряд, который, когда был новым, смотрелся, возможно, даже очень мило, сейчас, хотя и тщательно вычищенный и отутюженный, достаточно красноречиво свидетельствовал о том, что его обладатель начинает постепенно проигрывать сражение с окружающим миром.

Это был невысокий, тщедушного вида бледный мужчина с небрежно уложенными прямыми волосами, и хотя речь его звучала вполне убедительно и даже выразительно, было во всем его облике нечто потаенно-защитное, наводящее на мысль о том, что в жизни ему нередко приходилось наталкиваться на решительный отказ. В сущности, нельзя было отрицать, что наружность этого человека с достаточной достоверностью отражала его внутреннее естество; что и говорить, он и в самом деле был явно неординарной, вполне оригинальной личностью, которой, к сожалению, приходилось терпеть массу неудобств из-за неумения решительно отстоять свои права.

Сейчас он сидел и внимательно слушал монолог управляющего музеем.

— Если разобраться, в вашей просьбе нет ничего необычного или нового, — говорил тот. — Нам приходится по меньшей мере трижды в неделю отклонять подобные просьбы и предложения, исходящие преимущественно от молодежи. Они, видите ли, любят заключать всякие пари, ну и все такое прочее. Но ведь мы абсолютно ничего не выгадываем от подобных экспериментов, тогда как риск может быть весьма невелик. Представьте себе: я даю добро на то, чтобы человек провел ночь в «Камере убийц», а после этого какой-нибудь юный болван возьмет да и лишится там рассудка. Что прикажете делать в подобной ситуации? Впрочем, тот факт, что вы журналист, отчасти меняет дело.

Хьюсон улыбнулся:

— Вы хотите сказать, что журналистам нечего опасаться потерять рассудок по причине отсутствия такового?

— Ну что вы! — рассмеялся управляющий. — Просто обычно представителей вашей профессии принято считать серьезными и ответственными людьми. А кроме того, здесь уже есть и наша выгода: известность и дополнительная реклама.

— Вот именно, — кивнул Хьюсон, — и потому я искренне надеюсь, что нам удастся договориться.

Управляющий снова расхохотался.

— О! — Воскликнул он. — Я знаю, что за этим может последовать. Вы потребуете двойную плату, не так ли? Одно время ходили слухи, что мадам Тюссо при свидетелях предлагала сто фунтов любому, кто согласится в одиночку провести ночь в ее «Палате ужасов». Надеюсь, вы не рассчитываете, что мы выступим с таким же предложением. А… что за газету вы представляете, мистер Хьюсон?

— В настоящее время я, если можно так выразиться, вольный стрелок, — признался Хьюсон. — Работаю по очереди на несколько газет. Но уверяю вас, подобную статью я пристрою безо всякого труда. «Утреннее эхо» отнесется к ней как к настоящей сенсации. «Ночь в компании убийц Мэрринера!» Да ни одна уважающая себя газета не упустит подобного материала.

Управляющий потер ладонью подбородок:

— Ага! И в каком же ключе вы намереваетесь подать этот материал?

— Разумеется, это будет кошмарное повествование, разве что с небольшой дозой юмора, как говорится, для разрядки.

Хозяин кабинета кивнул и протянул ему сигаретницу:

— Ну что ж, мистер Хьюсон, несите свою статью в «Утреннее эхо», а потом снова загляните к нам — здесь вас будет поджидать пятифунтовая банкнота. Но прежде я обязан вас предостеречь и прямо заявить, что здесь вас ожидает отнюдь не увеселительное мероприятие с легким щекотанием нервов. Мне хотелось бы быть абсолютно уверенным в вас и надеяться, что вы также уверены в самом себе. Лично я бы не отважился на подобное мероприятие. Я видел эти фигуры и одетыми, и раздетыми, знаю все детали технологии их изготовления, могу спокойно ходить среди них с группой туристов, относясь при этом к ним как к самой обычной чепухе, и все же ни за что не отважился бы в одиночку провести в их обществе даже одну ночь.

— Почему? — поинтересовался Хьюсон.

— Даже и не знаю. Вроде бы никаких особых причин нет. В привидения я не верю, а даже если бы и верил, то стал бы ожидать, что они, возможно, придут на места своих преступлений или сойдутся у собственных могил, но никак не спустятся в подвал, где стоят лишь их восковые муляжи. И все же я не смог бы просидеть среди них всю ночь, постоянно ощущая на себе их взгляды. В конце концов, они олицетворяют собой низший и самый омерзительный образчик человеческой породы и — хотя я и поостерегся бы заявить об этом во всеуслышание — люди, которые приходят, чтобы поглазеть на них, обычно руководствуются мотивами далеко не высшего порядка. Сама атмосфера этого помещения довольно неприятна, и если вы в состоянии уловить тот смысл, который я вкладываю в это слово — атмосфера, — то должен предупредить, что вас ожидает весьма тревожная ночь.