Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

уже и поплакать, — буркнул Павлуша. — Только ты не думай, что я плачу, тебя жалеючи. Чего тебя жалеть? Ты в порядке... Ты на ноги встала. Правда? Ведь ты взяла и вышла сюда. У тебя ничего не болит. Ведь правда? А я плачу, потому что испугался. Я один, ты же знаешь, боюсь в темноте.

— Правда, мой мальчик, знаю...

— Я наловил рыбки. Сварил уж. Пошли выпьешь вавару.

— Где ж ты, золото мое, наловил-то ее?

— Ходили с соседом к Пресной яме.

— Правда? А Граня вас не заругает?

— Пусть ругает, — резко дернулся из-под руки Маруси Павлуша. — Ему и горя мало. Уехал себе, а вы тут как знаете.

— У него работа, Павлик...

— Знаю его работу. Пропади она пропадом. За нее его все ненавидят.

— Не надо так о нем. Это несправедливо. Он честный и добрый.

— Ты так говоришь, потому что он приютил нас. Ненавижу это слово — приютил.

— Нет. Я знаю его смолоду. Я знаю его жизнь.

— Ну и знай себе. А я знаю другое... Люди, которые для него враги, помогли мне. Если б не сосед, не было бы сегодня рыбки.

— Ничего страшного. Видишь, мне уже ничего. Перегорела во мне боль.

— А если бы он мне сказал, где теперь можно взять рыбку, я бы загодя ее принес и тебе не пришлось бы столько мучиться.

— Скоро утро. Ах, как славно, что снова утро, — выдохнула Маруся. И было в ее словах столько такого, что Павлуша замер и снова припал к ее острым коленкам. Она опустила невесомые ладони свои на его голову.

А на восходе солнца ее не стало...

— Я хочу изменить себя! — нажимая на местоимения, говорил Павел Олисаве. — Это вообще-то уже началось. Подспудно. Никто не видит, как все происходит, но я-то, уж ты поверь мне, чувствую. — Он колдовал над закипающим в казане оливковым маслом, искоса поглядывая на Олисаву. Ловкий, крепкорукий, загорелый, — полотенце вместо передника. — Это не просто слова, не только слова, — рубил воздух влажным лезвием ножа, которым только что шинковал овощи: лук, морковь. — Я хочу стать другим... Вот увидишь... Я этого добьюсь...

Олисава слушал его и думал: изменить себя Тритон не сможет, потому что не захочет. Ведь избранный образ поведения, очевидно, его не тяготит.

— А чего! Дина — девушка что надо. Возьму и женюсь на ней!

Олисава хмыкнул. Павел обернулся, глянул весело. Масло в казане треснуло. Павел опустил в него колечко луковицы.

— Не веришь? И напрасно...

Потом говорить ему стало некогда. В кипящее масло он поместил мелко нарубленную морковь. Тут же снял с огня закипевшие в ведре мидии. Вывалил их в раковину и открыл кран. Струя холодной воды ударила В гору раскрывшихся ракушек. Хватая их еще горячими, Тритон ловко вынимал из нутра комочки полусварившейся желтоватой плоти. Пока морковь размягчалась в кипящем масле, крася его в оранжевый цвет, Павел подготовил целую миску мидиевого мяса. Залил его яблочным уксусом. Олисава, пораженный его виртуозностью, воскликнул:

— Да тебе и жениться ни к чему!

— Да-а! Иногда ловлю себя на такой мысли, — весело подхватил Павел. — То есть без женщины проживу не хуже. Но ведь дело не в быте. Хочется чистоты. Мелкая ложь опошляет жизнь. Общение с женщиной, чтобы убить время и расслабиться, — это мелкая ложь. Она лично меня унижает. Бывает, что просто элементарно противен себе. А их, этих поводов, для такой лжи тут навалом. Сам видишь: море, пляж и все такое. А мне уже сорок.

Тритон опустил в казан крупно нарубленный лук. Много лука. Запахло остро. И Олисава подумал впервые за весь идущий к концу день, что так и не позавтракал. А Павел под краном уже тщательно промывал замоченный часа полтора назад рис. Он замочил его в морской воде. Рис разбухший, напитавшийся солями, сверкал, как мелкий жемчуг.

— Попробуй, — пригласил он к мидиям Олисаву. Сам при этом показал пример: бросил в рот щепоть желтых комочков. Олисава когда-то в детстве пробовал мидию, даже в сыром виде. Взял щепотку. Желтые комочки пропитались уксусом — легким, ароматным.

— А ты наворачивай, — отодвинул от Олисавы чашку с мидиевым мясом Павел. — Только не отсюда, а из ведра. Там еще есть. Мне сейчас понадобится для главного дела то, что в чашке. Понял? Не обижаешься?

— Ты невыносимо щепетилен!

— Приходится, не ты у меня в гостях, а я у тебя. К тому же сейчас придет Дина. И неизвестно, как ты себя поведешь. Вдруг она тебе не понравится?

— Ну и что?

— А то, что передумаешь, и нам с нею некуда будет приткнуться.

— Ну! Мы же договорились...

— А если она тебе понравится и ты начнешь за нею ухаживать? А это...

— Что ты говоришь?

— А это может расстроить все наши с нею планы. Женщина не должна видеть, что нравится еще кому-то.

— Это исключено начисто. Рядом с тобою любой проигрывает.

— Эх ты! Не знаешь ты женщин. Для них важна вовсе не форма. Это поначалу они бросаются на внешний облик. — Павел поднял крышку, подлил в казан немного кипятка, кончиком ножа достал рис, попробовал на зуб. Что-то пробормотал, глянул на часы — видимо, Диана должна была появиться с минуты на минуту. — Ну вот. Главное начинается. Гляди. Я беру мидии и закапываю их поглубже в рис. Сверху заравниваю. Через пять-семь минут все будет готово. Мы выключим огонь и укутаем казан полотенцами. У тебя есть еще полотенца?

У Олисавы с полотенцами было туго, и он подал шерстяное одеяло.

Евграф Руснак так и не смог сказать своему приемышу не только всего, что хотел, но и самое малое из того, что говорится обычно, когда наступает разрыв между старшим и младшим. Тритон просто больше не появился во дворе, где вырос, где еще совсем недавно у него были излюбленные уголки и предметы, так много рассказывающие его памяти.

Тритон ни разу после того, как выбрался вместе с Фомой из моря, чуть не ставшего