Жили два друга - Геннадий Семенихин

– Нет, – резко ответил Демин и так быстро, будто хотел отсечь все сомнения сразу.

– Почему же?

– Потому что я без полетов службу в авиации не представляю.

Деньдобрый посмотрел на него с уважением.

– Гордый. Но, может быть, все-таки подумаешь?

– Нет, – так же твердо повторил Демин.

– Ну как знаешь, – сказал Деньдобрый и сделал на обложке личного дела какую-то косую пометку. – Пускаю в работу. Недели через две-три тебя рассчитают. Куда думаешь идти?

– Устроюсь работать и поступлю на вечерний факультет.

– И, если не секрет, в какой институт?

– Жена моя уже принята на истфак университета, а я в энергетический хочу попробовать.

– Если срежешься, позвони.

– Нет. Сам буду драться за себя.

Деньдобрый утвердительно кивнул.

– Гордый, – повторил он с уважением. – Теперь нам осталось еще одну подробность выяснить, прежде чем расстаться. Тут уж тебе придется гордыню смирить. – Он погладил толстыми пальцами корешок личного дела, усмехаясь спросил: – Квартиру ты, разумеется, имеешь с балконом на солнечную сторону, потому что в нашем городе солнечная сторона самая дорогая.

Демин нервно вздрогнул.

– Что вы, товарищ полковник? На частной пробиваемся. На самом конце города обитаем. Спасибо еще хозяйка человечная попалась.

– А жактовскую комнату хочешь?

– Но это ведь из области фантастики. Кто же мне ее даст?

– Я.

– Вы? – Демин не выдержал, порывисто вскочил. – Да за это… да я не знаю, какими словами благодарить.

Синие глаза военкома сощурились, источая смех.

– Апостолу Петру молитву отбей, чтобы в рай меня пустил после смерти, – посоветовал он, но в повеселевших зеленоватых глазах летчика зажглись упрямые искры.

– Нет уж, дорогой товарищ полковник. Никак нет. Отобью молитву, да только другую. Чтобы жизнь вам на сто лет продлил.

Депьдобрый хрипло засмеялся, и большой его живот заколыхался над столом.

– Твоими бы устами да мед пить. Ладно. Слушай.

Я и об этом позаботился. Список нуждающихся огромный, но ты, на мой взгляд, имеешь полное право быть в нем среди первых кандидатов. Недаром тебе война хребет ломала. Так вот. Получишь за выездом одиннадцатиметровую комнату с отдельным входом. Там и ванная и рукомойник. Жить будешь в районе Сельмаша.

Оттуда до центра – рукой подать, трамвай двадцать минут идет. А теперь геть видсиля, бо меня полковники заждались.

Демин с сияющими глазами пожал огромную, еще очень сильную руку комиссара.

– Это же надо… как в сказке получается.

– Иди, иди, мне некогда, – проворчал недовольно Деньдобрый. Когда Николай потянул на себя тяжелую кожаную дверь, в последний раз услыхал за своей спиной надтреснутый басок военкома: – Ордер через неделю получишь.

Маленький молоток весело стучал по шляпке гвоздя. Со стены отлетала известковая пыль.

– Порядок в авиации, Зарочка. – Демин повесил портрет в самодельной деревянной рамке, выкрашенной не совсем ровно коричневым лаком. Мягко соскочил со стула. – Вот и все. А ты чего такая невеселая?

Зарема пристально посмотрела на мужа, тихо предложила:

– Давай посидим, Коля.

– Зачем?

– На портрет посмотрим. Только молча.

Зарема села на край дивана, поправила на смуглых коленях длинные полы красного шелкового халата. Черные глаза ее грустно смотрели на самодельный багет, заключавший в себе портрет, когда-то написанный с нее Леней Пчелинцевым. И весь окружающий мир был позабыт ею. Она видела сейчас тот вечер с багряным краешком солнца над рыжей насыпью капонира и Леню, склонившегося над листом ватмана, его непокрытую голову, чистые глаза с легкой грустинкой. На портрете Зара выглядела гораздо интереснее, чем в жизни. Нежные Ленины руки пригладили остроту скул, сделали более мягкими очертания рта, а подбородок украсили родинкой. Была Зарема на этом портрете похожа на лермонтовскую грузинку, разве что не несла над головой кувшин с ледяной водой из горной реки.

Демин обнял ее за плечи и вздохнул.

– Эх, Ленька, Ленька. Жил бы ты да жил.

– У нас даже фотографии его не осталось, – горько посетовала Зарема. – Ничегошеньки.

«Как так «ничегошеньки»? – подумал про себя Демин. – А тетрадь? Черная клеенчатая тетрадь. Зареме, пожалуй, об этой тетради говорить еще рано. Вот когда допишу, тогда и расскажу. Пусть подивится».

Он встал с дивана и скатал:

– Ладно, Зарочка. Вспомнили – и за дело. Видишь, сколько еще у нас забот. – Он глазами указал на расставленные в беспорядке узлы.

Всего третий день жили они в комнате, полученной от горсовета, и теперь, засучив рукава, Демин белил стены, поправлял на потолке местами осыпавшуюся штукатурку, вкручивал замки и розетки. Зара вымыла тщательно полы и окна. И все эти дни они ходили как во сне, с трудом веря, что в такое трудное время им выпало счастье получить комнату.

Домка Егоровна, узнав об их отъезде, не на шутку опечалилась.

– Значит, сбегаете, – сердито причитала она, но потом смирилась. – Оно, конечно, и вам надо в жизни устраиваться прочнее, а я почему ворчу – больно уж по душе мне пришлись. Я вот и ребеночка понянчить мечтала.

– А вы к нам теперь приходите, – сказала Зарома, – самым дорогим гостем будете.

– Ужо и на самом деле приду, – ответила Домна Егоровна.

В ту пору каждому честно провоевавшему офицеру при уходе из армии по приказу правительства выдавалось на руки пять должностных окладов. Получил их и командир звена капитан Николай Прокофьевич Демин.

За ночи, которые недосыпал на фронте. За боевые вылеты, за кровь, пролитую от вражьих зениток.

Он никогда еще не держал в руках такой крупной суслил. Шутка ли: восемь с лишним тысяч рублей. Шагая домой из балка, долго думал о том, какой бы подарок сделать жене. У Заремы были и демисезонное и зимнее пальто. Но когда, гуляя в центре города, они проходили мимо витрин, Зара не без интереса поглядывала на дорогие наряды. Правда, она старалась не подавать виду, лишь одна вещь, – модная по тем временам чернобурка – по давала ей покоя. У магазина «Меха» она шутливо говорила мужу:

– Уй, уведи меня отсюда, Коля, поскорей. Смотреть не могу, до чего красивая эта чернобурка.

Демин в такие минуты лишь подавленно вздыхал.

Теперь он впервые подумал о том, что может купить чернобурку. «Подумаешь, три тысячи из восьми. А пяти нам и на дешевую мебелишку, и на прожиточный минимум хватит». Он на мгновение представил, как обрадуется и затанцует вокруг него Зара, и решительно толкнул дверь. Пожилой меховщик с горбатым носом, седыми висками и располагающей улыбкой на сытом бойком лице задержал его ненадолго. Справившись о росте Заремы и цвете ее волос, он предложил на выбор три «сногсшибательных», как он выразился, экземпляра.

Одни из них был упакован, и вскоре Николай предстал с ним перед женой. Зара занималась, была погружена в учебники и не особенно внимательно отнеслась к приходу мужа.

– Уй! – воскликнула она. – Я тут совсем зашилась. Завтра зачет, а тут столько непрочитанных страниц. – Лопать хочешь? Есть суп и манная каша. Могу еще вчерашнюю карюшку разогреть.

Демин промолчал. Она углубилась в книгу, пробубнила вслух какую-то фразу и вскоре снова спросила:

– Так будешь ужинать?

Демин бесшумно развернул сверток, подошел на цыпочках к жене и набросил на ее плечи переливающийся пушистый мех.

Зара сидела в платье с короткими рукавами и в прохладной комнате успела уже озябнуть.

– Уй, что это такое? – откликнулась она, по-прежнему углубленная в чтение. – Как греет!

Демин не ответил, и тогда Зарема не сразу ощупала рукой предмет, наброшенный ей на плечи, а потом неторопливо его сняла в полной уверенности, что это какая-нибудь старая домашняя принадлежность. Наконец глаза оторвались от текста о римских войнах и оторопело скользнули по дорогому меху. Демин, скрестив руки, наблюдал за тем, как быстро меняется выражение ее глаз, пунцовеют мочки ушей и щеки.

– Коля, что это такое?

– Не знаю, – весело захохотал Демин.

Зарема застыла посреди комнаты.

– Коля! Милый. Но ведь у тебя же нет зимнего пальто, ты ходишь в старой шинели, а на носу холода.

– Знаешь, Зарочка, – проговорил он счастливо, – мне холода и зимнее пальто – ничто, когда ты радуешься. Я хочу, чтобы моя жена была одета красиво.

…Осень приносила им не только радости, но и огорчения. Как ни старался Демин, но поступить в энергетический институт ему не удалось: бесславно срезался по математике. Недолго погоревав, махнул рукой и отправился в педагогический.

– Понимаешь, Зара, – рассказывал потом Демин, – на сей раз результат лучше. С историей вообще повезло. А вот на литературе перепутал пушкинские даты и Лермонтову приписал некрасовское стихотворение Срам, да и только. Мой экзаменатор, лысина у него прикрыта тремя жиденькими косичками, долго-долго стекла пенсне протирал, как будто они запотели. «Да, – говорит он, – не блестяще, молодой человек. Не знаю, право, что с вами и делать. Читать-то вы любите?» И тут меня осенило. Даже не ожидал от себя такого нахальства. «Не только, отвечаю, читать люблю, но и сам стихи пишу». – «Это любопытно», – говорит старичок из вежливости, а сам ладошкой прикрывает зевок. «Ну, думаю Демин, песенка твоя спета». Встаю это я молча, а старичок говорит: «Нет, нет, все же почитайте». И я ему все, что знал, отчеканил. Была не была – все разно погибать. Только смотрю, глаза у него теплеют. А когда я нашу полковую песню прочитал, старичок из-за стола вышел. «Нет, вы определенно, говорит, интересный и нужный нам человек. Стихи ваши далеко еще не шедевр, но живинка в них есть». Короче говоря, взял он ручку, обмакнул в чернила…