Постоянство хищника - Максим Шаттам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь Сеньон нацарапал глаз, и то ли из-за его графического кретинизма, то ли под влиянием ситуации рисунок вышел мрачным, даже пугающим. Здорово получилось, порадовался он.
– Я слышал, что в момент смерти в глазах застывает душа. Жаль, я не нашел у вас дома коробку с украденными роговицами. Наш судмедэксперт считает, что они плохо сохранились и вам пришлось их выбросить. Обидно, наверное…
Сеньон постучал указательным пальцем по папке.
– Вы переехали и два года работали на шахте «Фулхайм», переосмыслили свой план, подумали о подходящем месте. Ваш отец умер в 1975-м. Представляю, какой это был удар – лишиться наставника. И палача тоже, не будем себя обманывать. Мы оба знаем, что папаша Робер был далеко не ангел. Я говорю не о том, что он сделал с жертвами в «Лекувре», а о вас, Антони.
Ноль реакции. Симановски оставался невозмутим. Но слушал внимательно, заметил Сеньон. Он уже спрашивал себя, куда заведет разговор. Чувствует ли Антони раздражение, разочарование, что не возразил по некоторым пунктам?
Но он не отрицает все скопом. Это первый прорыв. Объем улик не оставляет ему лазеек. Сделка невозможна, изображать невинность глупо до нелепости.
– И вот тут мы с коллегами разошлись. Они полагают, что все четыре года между смертью отца и первым преступлением вы боролись с его влиянием. Но не вышло. Вы убили, потому что он воспитал вас именно для этого. И влияет на вас по сей день. Я с этим не согласен. Совершенно не согласен. Я думаю, эти четыре года позволили вам раскрепоститься. Иначе вы убили бы сразу после его смерти. Эти четыре года – ваше становление. Первая убитая девушка, Мишель Осгар, – ваше заявление о себе. Ваш крик о том, что вы существуете. Да, вы убиваете, но не так, как Робер, без его непосредственного влияния. Все принадлежит вам. Это доказывают кресты на стенах, птичьи головы. Я прав?
Второй вопрос. Теперь Антони Симановски мог бы вернуть контроль над ситуацией. Но он лишь молча откинулся на спинку стула.
Паскуда, подумал Сеньон. Но не будем спешить, впереди целая ночь.
Они с Франком начали перечислять жертв. Напарник указывал фамилию и профессию каждой, уточнял, есть ли дети. Таким образом он очеловечивал женщин. Сеньон только упоминал их, не проявляя ни малейшего участия, чтобы слегка походить на Симановски, не ставить мертвых между ними, а сделать связующим звеном. Мол, мы оба воспринимаем их как данность, не более того. На этот раз он рассуждал более сорока минут, желая показать, что следователям известно, как обошлись с жертвами, пересказывал каждую строчку отчетов о вскрытии. Он будто бы постепенно присваивал преступления, оставив Симановски роль пассивного слушателя.
Почувствовав, что тема исчерпана и тот дозрел, Сеньон приоткрыл следующую дверь. Такова была тактика. За каждым вопросом без ответа следует монолог о подвигах, из которого преступник частично исключен. Сеньон жонглировал фактами. Чтобы вернуть превосходство, Симановски придется ответить на один из вопросов. Их становилось все меньше, задавались они все реже, чтобы раздосадовать преступника, разозлить тем, что его больше не спрашивают, что он зритель, а не главное действующее лицо собственных фантазий.
– Я представляю, как вы по вечерам садитесь в машину, ездите по улицам и наблюдаете. Наверное, это сильное чувство – вы решаете, жить или умереть тем женщинам, которых вы видите. Вы уже убивали. Вы делаете это лучше всех. Если вам придет мысль поймать любую из них, у нее не будет шансов на спасение. Например, вон ту, с сумочкой на плече. Заманчивая идея. Но все же нет. Не подходит. Знала бы она! Вы смотрели на нее две-три минуты, и все это время ее жизнь зависела только от вашего желания. Но вы пощадили девушку. Она никогда не узнает, что была на волосок от смерти. Удивительное чувство. Жизнь зависит только от вашей доброй воли. В тот момент, в тот день у вас была власть. Я знаю, что сейчас, когда мы с вами заперты здесь и вы отсиживаете задницу на стуле, все это кажется далеким, почти невероятным.
Симановски откашлялся, но не заговорил. Сеньон рано обрадовался. Он подождал еще немного, давая убийце время подумать, затем постучал пальцами по картонной папке.
– Затем идет Фабьен, – сказал он. – Хронологически она предпоследняя перед вашим заключением в 1994-м. Но я скажу, почему ее выбрал. Она – недоразумение. Все остальные – хорошенькие. В них что-то есть, не спорю. Но Фабьен… Вы серьезно? Нет, насчет нее вы ошиблись. Она так себе. Страшная. Мне показалось, что в колодце она где-то на отшибе, будто вам стыдно за нее. Поспешили вы с ней. Растерялись. Я не прав? Фабьен – ваш промах. Она испортит серию, если мы не исключим ее, так ведь?
Симановски не дрогнул. Даже бровью не повел. Только двигал языком во рту, и впалые щеки шевелились. Ни слова. Он моргнул, глядя на Сеньона.
На этот раз тот почувствовал, что терпит поражение. Но тут же встряхнулся. Время еще есть. Можно сделать несколько ходов. Жаль, что пришлось оскорбить память бедной девушки. Так о ней подумать, чтобы сформулировать мысль. Нехорошо с его стороны. Сеньон запрятал эти мысли поглубже и продолжил разговор о смерти дочери Симановски. Подробный. Порассуждал о семье. А потом перешел к изнасилованиям.
Симановски и тут не поддался. Двери, позволяющие ему снова стать автором рассказа, открывались редко, однако он сдерживался. Был пассивен. Привыкший доминировать, он сейчас не стремился вернуть себе власть.
Прошло четыре часа. Появился туннельный эффект, Сеньон зациклился на единственной цели. Начал терять из виду все остальное, в том числе редкие жесты подозреваемого. Он успокоил себя, рассудив, что Франк не подведет. Ни Симановски, ни адвокат не просили о перерыве.
Сеньон начал последний раунд. Настоящее время. Сыновья. Не торопясь перечислил всех по именам.
– Антони, не стану вас обманывать, но на рассвете в дом вашего сына войдут жандармы. Для него тоже все кончено. Однако у него есть дочь. Понимаете, что это значит? Жандармы не станут рисковать. Можно не объяснять, что это значит, верно? Велик шанс, что дела у него будут плохи. Хотите спасти ему жизнь? Все в ваших руках.
Сеньон сделал долгую паузу и посмотрел на Симановски. Пусть осмыслит сказанное. Обдумает последствия. Пусть в нем проснутся остатки сочувствия к собственным детям.
– Он
