Хромой Орфей - Ян Отченашек

Бацилла ускорял шаг, одновременно сдерживая себя, - в каблуках будто заложена взрывчатка - и вжимал сверток в живот. Скорей за дверь, в темноту, в ней спасенье, ну еще, еще несколько шагов... Кто-то из ребят крикнул вдогонку: "Бацилла, смотри не выпусти!" Нет, не слушать, не видеть, не слышать, ни за что не оглядываться, как жена Лота...

Темнота на дворе утешающе дохнула в лицо. Сколько себя помнил, боялся он ее черных объятий: ведь в ней так и кишели духи, привидения из сказок мамуля, зажги свет! Но теперь он глотал темноту полуоткрытым ртом, как птица, измученная жаждой. Привалился спиной к стене бомбоубежища и даже не заметил, как из него крадучись вышмыгнула влюбленная парочка; он приходил в себя от пережитого страха. Только теперь ноги у него ослабели, стали мягкие, будто слепленные из картофельного пюре. Он терпеливо ждал - кто знает, сколько времени? - пока к нему не приблизилась знакомая тень и не тронула его за плечо.

- Есть?

- Есть.

- Блеск... - вполголоса отозвался Милан.

Больше он ничего не сказал, но в самом тоне было уважение, по-мужски немногословное, зато тем более приятное. "Завтра надо заглянуть в словарь, совсем пьяный, подумал Бацилла. - Что оно, собственно, означает: "мо-ло-дец"?

На первый взгляд жизнь в фюзеляжном цехе постепенно возвращалась в наезженную колею, но только на первый взгляд. То, что произошло вчера, спряталось внутрь, прочно застряло в мозгу, застыло в глазах, которые уже не способны были прямо смотреть в глаза другому; происшедшее сказывалось в том, что люди бесцельно бродили по заводу и не заканчивали фраз, когда нерешительно, с явственным чувством вины касались вчерашней ночи. Незадолго до полуночи Павел наткнулся на Гонзу в пустой уборной.

- Ты ничего не знаешь? - уголком губ спросил он.

- Нет. Откуда? А ты?

Павел подсел к нему на калорифер, поискал в карманах окурок, хмуро глядя в пространство.

- Кое-что знаю...

Он пожал плечами, помолчал. Окурок так и не нашелся.

- Сегодня днем, по дороге сюда, заехал я... к нему. Рабочий поселок в Либне, бараки, сам знаешь. Номер дома - тысяча двести три. Толевая крыша, убожество, грязь. Узнал я немного - люди боятся рассказывать. Я и не удивляюсь. Вид у меня был, наверно, довольно подозрительный. Но напал я на одну словоохотливую бабку...

- И что же?

- Дело, оказывается, довольно крупное, хотя никто ничего толком не знает. Или просто не говорят. Не знаю. Вчера ночью их всех забрали... двух братьев, сестру и отца Пишкота. Матери у них нет. А за ним приехали сюда, но, видимо, это не связано с заводом. Одна собака осталась в будке, выла от голода. Все перевернули, но никому не известно, нашли ли что-нибудь... Вот, собственно, и все.

- Да, не много, - сказал Гонза. - И вообще у меня не укладывается в голове...

- Что?

- Да что именно он... Вот уж никогда бы не подумал, факт! Вроде он ни к чему не относился серьезно... Если бы это был, скажем, ты, я, пожалуй, меньше бы удивился. А может, и совсем не удивился бы.

- Вот видишь, - тоскливо пробормотал Павел; глаза его блестели лихорадочно. - В том-то и дело. - И повторил: - В том-то и дело.

В дверь заглянул Милан. Вошел, прислонился около них к стене, исписанной непристойностями, стал слушать их разговор с прикрытыми глазами, не вмешиваясь.

- В чем же дело?

Павел опустил голову.

- В том, что Пишкот, оказывается, кое-что принимал всерьез. Он вырвался... - удрученно закончил он.

Павел был спокоен, но Гонза обратил внимание на то, как его тонкие пальцы впиваются в железо калорифера.

- Откуда вырвался?

Сначала Павел ответил лишь пожатием плеч. Потом заговорил:

- Из болота. Все это ни к чему, но если хочешь знать мое мнение... Кто мы? Коллаборационисты! Я - в том числе. Мы не одни - вокруг нас таких около шести миллиончиков. Конечно, уж я-то не имею права судить кого бы то ни было! Это может показаться сильно преувеличенным, но это так.

- Чего болтаешь! - возмутился Гонза.

Нет, право, не к чему разговаривать с Павлом об этом. Славный парень, но самоистязатель какой-то. Не понимаю я его. Все же Гонза спросил:

- Кто же, по-твоему, коллаборационист, скажи на милость?

- Всякий, кто работает для них или с ними. Прямо или косвенно. Добровольно или из-под палки, как мы. Все равно. - Волнения почти не чувствовалось в его словах, оно скорее овладело глазами. - Всякий, кто пальцем не шевельнет, видя, как они расположились. Всякий, кто свыкся. Понимаешь? И не только это. Всякий, кто читает их газеты и слушает их радио. Кто в состоянии смеяться, ходить в кино или на футбол, пока они тут; кто в состоянии дышать одним воздухом с ними - и ничего против них не предпринимать... Думай что хочешь, но в этом пункте ты меня не переубедишь. - Он закончил этот взрыв обвинения безнадежным взмахом руки, прокашлялся и обернулся к Милану, будто разом забыв обо всем: - Покурить нету?

Милан безмолвно покачал головой, задумчиво уставившись в пространство. Гонза открыл портсигар. Под резиночкой лежало несколько пузатеньких цигарок.

- Откуда ты взял?!

- А этого добра во всех аптеках полно, - объяснил Гонза, не моргнув глазом.

Дым вонял жженой травкой, щипал глаза. Сумрачное помещение уборной постепенно наполнялось: входили люди, открывалась и со стуком закрывалась дверь, журчала вода, над позорными остатками перегородок торчали головы.

Гонза щелчком отбросил цигарку в желоб и встал.

- А что мы можем?

Каждый знал, о чем думает другой; что-то носилось вокруг них в воздухе. Лицо! Разбитое до крови... Огромные "корабли" скребут носками бетонный пол. Вопросы. И что-то еще. Оно душило, если думать о нем... Пожалуй, Павел в чем-то прав, сказал себе Гонза. Это "что-то" давило липким стыдом, пробуждая ярость и страх. Куда денется все зло мира, когда кончится война? Ведь не исчезнет же оно самой собой, наверно, только спрячется, замаскируется, но останется в мире, и мир по-прежнему будет неверный и страшный...

Но как же тогда хочешь ты в него верить?

- Что мы можем? - встрепенулся Павел и тоже встал: - А ничего. Ждать будем. И без нас люди найдутся, верно?

Пергаментное лицо в сумраке староместской антикварной лавчонки хитренько усмехалось, слова шлепали крыльями, стоящие часы малиновым звоном отбивали время, а из этого времени смотрели на Павла вопросительно расширенные темные очи.

- Блевать охота!

Павел бросил окурок и побрел прочь, сунув руки в карманы. Гонза двинулся было следом, но локоть его стиснули, удержали. Оглянулся. Чего надо? Опять трепаться? Да ну тебя! - Он заранее ощетинился, но какая-то особенная настойчивость в шепоте Милана поразила его:

- Погоди, мне необходимо потолковать с тобой. Необходимо! Завтра мы свободны. Есть у тебя время вечером? Адрес скажу. Ровно в семь. И никому ни слова, это серьезно. Договорились?

Издали дом походил на дворец, построенный архитектором в припадке помешательства. Поблекшая штукатурка треснула под тяжестью лепных украшений, широкие ворота, предназначенные для въезда экипажей, были загадочно закрыты. Дом был странно молчалив и как-то очень подходил ко всему облику Милана. Между камнями мостовой жадно тянулась к свету жиденькая травка, крутая улочка хранила тишину, шаги отдавались здесь неестественно громко, И если бы за спиной вдруг загремели копыта коня со всадником без головы, ты, может, перепугался бы до смерти, но не очень удивился.

Подойдя ближе, Войта увидел, что окна здесь слепые, и заколебался. Между тем название улицы и номер на клочке бумаги указывали именно на этот дом. Войта решительно взялся за ручку двери, вошел. Сырость подворотни, пустота; только на сумрачном дворике встретил человека в халате, невероятно забрызганном красками, и этот человек неохотно указал ему дорогу. Вон туда! Через большой высокий зал, где пишутся декорации, потом в коридорчик налево.

Вот так-так! С обыкновенных улиц Войта попал вдруг в какой-то причудливый мир. Запахи красок и олифы, тряпок и всепоглощающей пыли; уголок хвойного леса с пнями, со щупальцами вылезших из земли корней; идиллическая деревенская площадь; часть средневековой крыши с зубцами... Затаив дыхание Войта прошел мимо морского горизонта, мимо языческого капища с идолами и развалившимися колоннами, и ему сделалось немножко не по себе при мысли, что сейчас вдруг бесшумно поднимется занавес... Он осмотрительно обогнул королевский трон - при дневном свете трон выглядел весьма неказисто - и невольно ускорил шаги.

- Войдите!

Он узнал голос и повернул ручку двери. Удивился, что застал Милана не одного - у окна на стуле сидел Бацилла. Чего ему тут надо? А посреди комнаты, спиной к двери, стоял, сунув руки в карманы, Павел.

- Не пяль зенки, входи! - приветствовал его Милан, который, сидя за столом, пил молоко из бутылки. - Ты опоздал. Запри за собой дверь...

Валяет дурака? - подумал Войта, усевшись на расшатанный стул. Позже сообразил, что все были приглашены так, чтобы являться с промежутками в четверть часа, но и это ничего ему не объяснило. Кого еще ждут? К чему это таинственное молчание? Стул жалобно скрипел под ним, надо бы подклеить шипы, впрочем, тут вообще наберется починки ой-ой-ой...