Поэзия Серебряного века (Сборник) - Сборник

После революции Саша Черный эмигрировал. На Западе он стал известен и как детский поэт, и как прозаик. Умер во Франции.

Дух свободы… К перестройкеВся страна стремится,Полицейский в грязной МойкеХочет утопиться.

Не топись, охранный воин, —Воля улыбнется!Полицейский! будь покоен, —Старый гнет вернется…

Наши предки лезли в клетиИ шептались там не раз:“Туго, братцы… Видно, детиБудут жить вольготней нас”.

Дети выросли. И этиЛезли в клети в грозный часИ вздыхали: “Наши детиВстретят солнце после нас ”.

Нынче, также как вовеки,Утешение одно:Наши дети будут в Мекке,Если нам не суждено.

Даже сроки предсказали —Кто лет двести, кто пятьсот,А пока лежи в печалиИ мычи, как идиот.

Разукрашенные дули,Мир умыт, причесан, мил…Лет чрез двести? Черта в стуле!Разве я Мафусаил?[366]

Я, как филин, на обломкахПереломанных богов.В неродившихся потомкахНет мне братьев и врагов.

Я хочу немножко светаДля себя, пока я жив,От портного до поэта,Всем понятен мой призыв…

А потомки… Пусть потомки,Исполняя жребий свойИ кляня свои потемки,Лупят в стену головой!

Благодарю Тебя, Создатель,Что я в житейской кутерьмеНе депутат и не издательИ не сижу еще в тюрьме.

Благодарю Тебя, Могучий,Что мне не вырвали язык,Что я, как нищий, верю в случайИ к всякой мерзости привык.

Благодарю Тебя, Единый,Что в Третью Думу я не взят, —От всей души, с блаженной миной,Благодарю Тебя стократ.

Благодарю Тебя, мой Боже,Что смертный час, гроза глупцов,Из разлагающейся кожиИсторгнет дух в конце концов.

И вот тогда, молю беззвучно,Дай мне исчезнуть в черной мгле —В раю мне будет очень скучно,А ад я видел на земле.

У поэта умерла жена…Он ее любил сильнее гонорара!Скорбь его была безумна и страшна —Но поэт не умер от удара.

После похорон пришел домой – до днаВесь охвачен новым впечатленьемИ, спеша, родил стихотворенье:“У поэта умерла жена”.

Она была поэтесса,Поэтесса бальзаковских лет.А он был просто повеса —Курчавый и пылкий брюнет.

Повеса пришел к поэтессе,В полумраке дышали духи,На софе, как в торжественной мессе,Поэтесса гнусила стихи:

“О, сумей огнедышащей ласкойВсколыхнуть мою сонную страсть.К пене бедер, за алой подвязкойТы не бойся устами припасть!

Я свежа, как дыханье левкоя…О, сплетем же истомности тел!”Продолжение было такое,Что курчавый брюнет покраснел.

Покраснел, но оправился быстроИ подумал: была ни была!Здесь не думские речи министра,Не слова здесь нужны, а дела…

С несдержанной силой кентавраПоэтессу повеса привлек,Но визгливо-вульгарное: “Мавра!!”Охладило кипучий поток.

“Простите… – вскочил он. – Вы сами…”Но в глазах ее холод и честь:“Вы смели к порядочной даме,Как дворник, с объятьями лезть?!”

Вот чинная Мавра. И задомУходит испуганный гость.В передней растерянным взглядомОн долго искал свою трость…

С лицом белее магнезииШел с лестницы пылкий брюнет:Не понял он новой поэзииПоэтессы бальзаковских лет.

Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом.Жена на локоны взяла последний рубль,Супруг, убитый лавочкой и флюсом,Подсчитывает месячную убыль.

Кряхтят на счетах жалкие копейки:Покупка зонтика и дров пробила брешь,А розовый капот из бумазейкиБросает в пот склонившуюся плешь.

Над самой головой насвистывает чижик(Хоть птичка Божия не кушала с утра),На блюдце киснет одинокий рыжик,Но водка выпита до капельки вчера.

Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,В наплыве счастия полуоткрывши рот, —И кошка, мрачному предавшись пессимизму,Трагичным голосом взволнованно орет.

Безбровая сестра в облезшей кацавейкеНасилует простуженный рояль,А за стеной жиличка-белошвейкаПоет романс: “Пойми мою печаль…”

Как не понять?! В столовой тараканы,Оставя черствый хлеб, задумались слегка,В буфете дребезжат сочувственно стаканыИ сырость капает слезами с потолка.

Последние модернисты

В предыдущих разделах были достаточно подробно рассмотрены основные поэтические течения Серебряного века, их теоретические установки, программы и характерные особенности. Речь шла о магистральных литературных направлениях, устоявшихся поэтических школах, выдержавших испытание временем, зарекомендовавших себя новаторскими поэтическими приемами, подкрепленными эстетической и философской концепцией.

Но литературный процесс начала ХХ века не исчерпывается только крупными поэтическими течениями. Этот короткий в историческом плане период сконцентрировал в себе столь обширное стилевое и идейное разнообразие, что его с лихвой хватило бы на долгие, долгие годы.

Если в прежние времена над выработкой и утверждением литературного стиля трудилось порой не одно поколение творцов, то поэтические опыты первых модернистов в конце XIX столетия словно прорвали плотину. Наряду с действительно одаренными поэтами появилось множество подражателей, а то и просто графоманов, пытавшихся если не мастерством, то оригинальностью заявить о себе в литературе. И вся эта поэтическая лавина хлынула на страницы печати.

Хотя результат в итоге вышел положительный, т. к. именно в этом тигле выплавились представленные выше поэтические школы, но сам процесс “плавки” предполагает наличие шлака. И, в полном соответствии с технологическим процессом, поэтического шлака было больше чем достаточно. У новых течений появились почитатели и поклонники. Писать стихи стало модным занятием. Это повлекло за собой появление массы эпигонов, которые, следуя веяниям времени, образовывали многочисленные группы и объединения. Экспрессионисты и биокосмисты, люминисты и дадаисты, форм-либристы и неоклассицисты, фуисты, эмоционалисты и прочие – исты – несть им числа! – пихаясь локтями, давя и отталкивая друг друга, бились за место под солнцем современности, пытаясь перетянуть на свою сторону обывателей, которые вскорости уже оставили всякие попытки разобраться в хитросплетениях стилей и концепций и только с интересом наблюдали за окололитературной грызней. “…Он приучается чувствовать себя зрителем в партере… морщится, гримасничает, привередничает…”, – написал в одной из статей Мандельштам о читателе, развращенном быстрой сменой поэтических школ и поколений.

Ему вторит известный футурист Сергей Третьяков: “Тупиковые и искривленные группы и группки, усваивая себе на копеечку футуризма, пытаются лишь освежить его лачком свою труху и заваль – для превращения их в ходовой товар, не чуждый этакого “модерна”. Важно помнить, что подражание полезно только для учебы. Надо усвоить поэта, преодолеть его, и отбросить во имя самостоятельного тренажа, чтобы наконец прийти к самостоятельным приемам работы…”.[367]

Чаще всего поэты объединялись по своим литературным пристрастиям, интересам, которые декларировали в манифестах или заявляли во время выступлений перед аудиторией. Такие сообщества нередко состояли из людей, попросту занимавшихся самоутверждением. А поскольку одиночке все дается гораздо труднее, то они собирались в небольшие группы, которые возникали, если находился подходящий вожак. Но, как замечает в своих мемуарах Надежда Мандельштам, “такие объединения не свидетельствуют об общности, потому что состоят из индивидуалистов, преследующих свои цели. Они говорят про себя “мы”, но это “мы” чисто количественное, множественное число, не скрепленное внутренним содержанием и смыслом. Это “мы” готово распасться в любой момент, если забрезжит другая, более заманчивая цель”.[368]

Реже это были группы единомышленников, проповедующих определенную эстетическую позицию либо стилевые особенности стихосложения. В этой среде вырабатывались новые литературные приемы (в дальнейшем применяемые на практике) и готовились теоретические платформы для их обоснования. Яркий образец такой группы – “Гилея”.

В некоторых случаях объединение происходило на основе личных знакомств и дружеских симпатий, что можно наглядно проследить на примере становления будущих акмеистов, участников “Цеха поэтов”, представлявших собой содружество молодых стихотворцев, регулярно собиравшихся и читавших друг другу свои произведения.