Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти - Луис Броули

— Эй! Ублюдок! Подтяни меня!

Когда я наклонился, он шлёпнул меня по голове:

— Ты плохой!

Эта канитель продолжалась до тех пор, пока были зрители. Он бил и щипал меня везде, где только мог достать. Я несколько занервничал, когда он плеснул в меня водой, в то время как я сидел рядом с телевизионным кабелем и лампой. Несмотря на жару и духоту в комнате, он не позволял включать вентиляторы.

— Тело не заботят жара и холод. Вы все — умственно больные люди.

Его тело было всегда прохладным.

Как только выдался шанс, я поговорил с доктором Линном за пределами квартиры. Он сказал, что восстановление может занять месяцы. Практически любое движение ногой грозило ему обмороком. Мысль о том, что я застрял там на неопределённый период, не прибавила мне оптимизма. Получалось, что я был привязан к нему весь день: мне нужно было то отвести его в туалет, то одеть, то подтянуть в кресле — и так без конца. Я оказался в неловком положении, так глубоко вторгшись в его частную жизнь. Единственное, что мне оставалось, — играть роль робота.

В то утро он сказал:

— Я снова начал думать так, как раньше — до «катастрофы». Я снова думал, как вы, люди. Я думал о том, что делать с деньгами на моих счетах. Я не хочу, чтобы они достались банку. Я собираюсь написать завещание.

Раньше он говорил, что никогда не станет писать завещание и включать «ожидание смерти». Он всегда готовился к неизбежному, он «был готов уйти» в любой момент. Он просто не хотел зависеть от заботы таких ублюдков, как я! Эллен Кристал работала нотариусом в государственной нотариальной конторе Нью-Йорка, поэтому она могла заверить завещание. Всё должно было быть оформлено в соответствии с законами Швейцарии. Юджи, гражданин Индии, писал завещание в Швейцарии, которое заверял американский нотариус. Его друг-юрист, приехавший из Калифорнии, тоже подключился к этому нелёгкому занятию.

— Я всегда следую правилам, даже если они нелепые. Швейцарские законы изменились, и я должен измениться вместе с изменившимся временем.

В Швейцарии вступили в силу новые законы, касающиеся счётов иностранных граждан. К тому времени у Юджи на его кредитном счёте было около миллиона американских долларов. Он напомнил нам, как Йогиня «заставила» его дать определённую сумму денег его праправнучке. Теперь ему нужно было найти ещё девочек, чтобы отделаться от остальной суммы.

Весь первый день только и было разговоров, что о завещании и деньгах, и когда день наконец закончился, я впервые остался с ним наедине на ночь.

Когда все ушли, я закрыл дверь и тихо сел на диван. Я ждал указаний, готовый делать всё, что потребуется. Он молчал и словно не замечал моего присутствия в комнате. Шоу закончилось. Он тихо сидел в кресле, и только часы тикали всё громче и громче. Кроме этого тиканья да гула осушителя воздуха, в квартире не было абсолютно никаких звуков. Через несколько минут я встал:

— Я буду убирать.

— Да, да, давай.

В течение следующего получаса я был занят тем, что пылесосил пол, поправлял ковры, выливал воду из осушителя и менял воду в чашке.

В ту ночь мне стало ясно, что для человека, который говорил: «Никакого магазина! Никаких товаров на продажу», магазин всё-таки существовал, и когда люди уходили, он закрывался. Веки опустились на глаза, и они стали пустыми, как пустое здание. Он отсутствовал для всех намерений и всех целей. Что он продавал — сказать трудно. Но что бы то ни было, он отдавал это даром, посвящая себя своим друзьям. Если вам настолько повезло, что вы были его другом, то эта дружба была из тех, что длятся вечно и объемлют вас целиком и полностью. Вы становились его проектом: ваша жизнь, карьера, личная жизнь — всё подпадало под его влияние. Во всём, что вы позволяли ему, он заботился о вас с максимальной эффективностью. При этом если вы сидели рядом с ним, ему удавалось скрыть своё отношение за критичным поведением. Быть его другом означало быть в его власти. Это было нелегко, но факты моей жизни, с тех пор как я встретился с ним, свидетельствовали о богатстве этого дара. Если не брать в расчёт эмоциональные страдания (а какой рассказ может обойтись без них?), приобретения любого мгновения, проведённого рядом с ним, намного перевешивали любые горести. Эмоциональная боль похожа на толстые слои старой краски, которую снимают с куска дерева, обнажая его естественную красоту.

В момент, когда все ушли, моя роль клоуна сменилась ролью няньки, домработницы и повара. Мы общались друг с другом сухим механическим тоном. Ничего другого я и не ждал. Я был там, чтобы выполнять работу, а не беспокоить его пустыми разговорами, и меня это устраивало. Я знал, что временами мой ум будет испытывать дискомфорт и мысли поскачут во все стороны, поэтому я старался занять себя чем угодно, а когда делать было совсем нечего, просто закрывал рот и сидел рядом с ним на диване, ожидая указаний. Мне постоянно приходилось быть начеку, поскольку я не знал наверняка, чего он от меня хочет или не хочет.

Мухи продолжали садиться на чашку, из которой он пил. Он их отогнал и прикрыл её аккуратно сложенной салфеткой. Все предметы вокруг него были расположены под прямыми углами. У него был пунктик по этому поводу. Если ему хотелось воды, он мягко спрашивал: «Можно мне немного воды, сэр?»

Он был вежливым, как мальчик из хора. После уборки я в тишине делал заметки о прошедшем дне, стараясь не глазеть на него и не думать о неловком молчании. Он продолжал молчать. В преддверии первой ночи я сделал запись о его физическом состоянии:

«Сегодня я видел вблизи эффект его „катастрофы“. Мне нужно было помассировать ему ногу и помочь в ванной комнате. Впервые в жизни он не может забраться на унитаз и сесть на корточки, как это делают индийцы, чтобы сходить по-большому. Его пенис похож на пенис ребёнка. Он сказал, что он больше не встаёт. По его мнению, с точки зрения привлекательности он больше похож на женщину, чем на мужчину. Его бёдра выглядят почти женскими».

Позже я написал: «Десять минут девятого, он спит. Мухи повсюду. Сейчас, когда магазин закрыт, в комнате царит полная тишина. Сегодня он связался с членами семьи и попросил их приехать, поскольку они могут больше не увидеть его живым». Когда я в первый раз перемещал его в туалет, он был лёгким, как пёрышко, и пах чем-то приятно-сладковатым. Он отмечал боль только в тот момент, когда она возникала. Никакого напряжения в теле в ожидании её. Чувствуя боль, он просто говорил: «Есть боль. Ох!» и почти терял сознание. Мне приходилось быть максимально внимательным.

Он казался хрупким, как стекло, заставляя меня осознавать тяжесть собственных рук, охватывающих его крошечную фигуру. Каждый раз, когда я с величайшей осторожностью поднимал его под руки, он смотрел вниз на свои ноги, отрывавшиеся от пола, и тихо произносил: «Вау!» Я обратил внимание, насколько невинной и детской была его реакция. В первую ночь я аккуратно положил его на диван, потому что дорога к кровати показалась ему слишком рискованной. Когда я наконец погасил свет, мухи успокоились.

Утром он проснулся в четыре часа, и я тут же перенёс его с дивана на кресло. Из церковного мальчика он превратился в сержанта:

— Принеси воды!

— Мало!

— Унесите это, сэр!

На секунду его командный тон напомнил мне моего отца с его надменностью по отношению к подчинённым (читай, всем остальным на свете). Я вспыхнул внутри и подумал: «Слушай, приятель, я тебе не мальчик на побегушках!» Меня накрыла волна раздражения, но я понимал, что главное — не переставать двигаться. Я очень боялся, что он может услышать мои мысли. В такие моменты голоса в моей голове просто устраивали драку в баре. Позже он стал поддразнивать меня из-за моей фамилии: «Ты — Броули! Вот ты и бурлишь всё время!»

В этом он был прав.

Что было хорошо, так это тишина и покой, которые наступали после закрытия двери. Теперь, вместо того чтобы допекать меня, он меня игнорировал. Когда занавес опускался, мы оставались за кулисами в гримёрке забвения, где он и жил на самом деле. Не думаю, что, оставаясь в одиночестве, он вёл себя по-другому. Проще говоря, потребности в действии у него лично не было. Весь этот театр он устраивал для других. Эхо-камера была пустой.

Честно сказать, сидеть с таким человеком ночью, много ночей, ночь за ночью — было более чем необычно.

Первые несколько дней боль в ноге была такой сильной, что когда я носил его в ванную пописать, он практически терял сознание. Он только повторял: «Есть боль! Есть боль!» Его голова начинала мотаться, и глаза закатывались. Мне приходилось быть очень внимательным, потому что он сообщал о боли в последний момент, когда было почти поздно. То, как он говорил о своём теле, отражало отношения между тем, чем он являлся, и его телом. Если я спрашивал: «Тебе больно?», он никогда не забывал поправить: «Не говори „мне больно“! Боль просто есть!» Как будто боль случалась с кем-то другим.

Я думал о том, насколько имперсональной была речь Юджи по сравнению с речью Джидду Кришнамурти, который постоянно оговаривался, участливо называя себя «я», а потом спохватывался и исправлялся: «Эм… тот, кто говорит». В случае с Джидду Кришнамурти можно было говорить об идейной позиции — это было понятно из его запинок и грамматических корректировок. А в Юджи просто функционально возникала реакция на феномены. Он никогда не притворялся, что был в меньшей степени человеческим существом. Он хвастался своим абсолютным эгоизмом, превозносил себя, дабы никто не мог заподозрить его в отсутствии эго. Всё это хвастовство было очевидной театральной бутафорией, стоило только понаблюдать за его функционированием. Нельзя сказать, что боли не было, — она была, но тело и боль были дистанцированы друг от друга. Это создавало ощущение отсутствия тела.