Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти - Луис Броули

В тот день люди были потрясены исходящим из него мощным потоком мягкости. Как арбуз, раскололся в его присутствии ум и исчезли в золотой дымке время и пространство.

Видимо, для баланса, поскольку все духовные толки сошли на нет, главной темой обсуждения стал запор у Юджи.

Для него не было ничего святого, поэтому, естественно, он постоянно вскрывал скрытую зацепку людей за духовность, преследовавшую его словно тень. Дерьмо было его любимой метафорой для обозначения ценности мысли. Он всегда говорил о «Дерьмовых Упанишадах» Мурти, в которых тот восхвалял его учение: «Всё, что вы говорите, — это устное дерьмо! Лучше бы вы ели своё дерьмо и пили свою мочу — это было бы более полезно!»

Он повторял эти слова достаточно часто для того, чтобы мы их усвоили. Если дерьмо является продуктом важной функции организма, то мысли по большей своей части — это канализация и проблемы. Он шутил по поводу того, что мне следует есть его дерьмо. Я подыгрывал ему, и скоро игра превратилась в не слишком пристойный диалог между нами двумя. Что мы только не обсуждали в процессе разговора! Он часто упоминал монахов-агхори, которые ели свои испражнения и пили свою мочу, практикуя искусство тантры в Гоа, пока португальцы не пришли и не перебили тысячи человек. Ему удавалось заставлять всю комнату кататься от смеха. Заботы игнорировались или утрировались до тех пор, пока они не исчезали. Рассуждения по поводу его физического здоровья начисто испарялись, чтобы потом опять вернуться, как грибы после дождя. Любые попытки дать какой-то медицинский совет пресекались на месте. Поскольку он никак не выказывал своего желания и не ходил в туалет, пока в комнате оставался хотя бы один человек, нам пришлось разработать сигналы, чтобы устраивать для него вынужденные перерывы: к примеру, народ неожиданно решал пойти попить кофе. Когда они возвращались, начинались бесконечные вопросы по поводу успеха или провала его попыток. Чтобы избежать ненужной суеты, я стал рисовать кучку дерьма на листочке, обводить её в кружочек и, перечеркнув крест-накрест, приклеивать к двери. Доводя людей до исступления, он сбивал их со счёта, доказывая, что прошло всего два дня с начала запора, в то время как на самом деле прошло пять. Затем он начинал играться с самым большим страхом каждого присутствующего.

— Мне всё равно! Я могу сидеть здесь, пока не умру! Мне без разницы. Я достаточно пожил! Я насладился всем, что мир готов был мне предложить, и я готов уйти!

В ответ на эту угрозу стройный хор затягивал:

— Нет, Юджи! Ты должен жить дальше! Ты нам нужен!

Затем возникала дискуссия на тему, сколько он ещё должен продержаться.

Для медиков и практиков у Юджи была ещё одна песня:

— Это тело может справиться само! Я никогда не слушал советов врачей! Негодяи! Их нужно стрелять на месте! — Затем, оглядев всех своих друзей, так или иначе связанных с медициной, добавлял:

— К вам это, конечно, не относится.

Он не принимал никаких лекарств и игнорировал все советы врачей, однако прислушивался к Линну, убеждавшему его выжидать некоторое время, прежде чем избавляться от съеденной пищи. Он предупреждал его, что в противном случае кровь из головы слишком быстро переместится в желудок и он может ослабеть, упасть и больше уже никогда не подняться. Хотя и в этом он не видел ничего страшного.

Он сопротивлялся любой идее, если чувствовал, что она была продумана заранее. Если человек входил и предлагал что-либо с ходу, не колеблясь, то он был склонен послушаться его. Однако если у него возникало ощущение, что за предложением стояла некая идея или страх, или если человек уже находился в комнате некоторое время, что-то прокручивая в голове и затем выдавая результат своего обдумывания, он неизменно отказывался.

После восьми дней запора он стал следовать гораздо большему количеству советов. Трудно было предугадать, на что именно он согласится. Как-то Преподобный принёс какое-то масло, и Юджи залпом его выпил. А сок из чернослива, который принесла Нью-йоркерша, без дела простоял в холодильнике неделю. Потом я просто налил полную чашку сока и молча подал ему, он без сопротивления выпил. В итоге ушла вся бутылка.

Когда его система наконец прочистилась, мы испытали огромное облегчение. Главное препятствие было преодолено. Даже это событие стало предметом его шуток: «Шум, который я производил во время процесса, был более мелодичным, чем эта ваша Девятая или Пятая симфония Бетховена!» После этих слов я издавал соответствующие громкие звуки, вызывая смех у всех, включая его самого.

Он не испытывал совершенно никакого смущения по поводу функций физического тела. В момент, когда у него получилось сходить по-большому, он был так взволнован, что позвал меня из туалета: «Смотри, смотри, Луис! Я думаю, это всё!» Немного приоткрыв дверь, он показал мне приз чуть меньшего размера, чем бильярдный шар, лежащий у него в руке на сложенной в несколько слоёв туалетной бумаге. «Вау, Юджи! Здорово!» — сказал я (надо же было как-то отреагировать!).

Посетители Юджи уходили примерно в восемь вечера. В десять часов тишина в комнате нарушалась словами: «Я пойду туда» и взмахом руки по направлению к кровати. По-прежнему каждый раз, когда я его поднимал, он смотрел на свои отрывающиеся от пола ноги и тихо произносил: «Вау!» Сначала он спал на спине. Затем, когда нога стала беспокоить меньше, он начал потихоньку переворачиваться на бок. Натягивая одеяло на своё маленькое хрупкое тело и поправляя подушку, он был похож на ребёнка.

— Спасибо, сэр, — говорил он, и мы гасили свет.

Я устроил себе лежбище на месте между двумя коврами, отделяющими гостиную от спальни. Я ложился на спину и смотрел на луч света на потолке, проходящий посредине комнаты, думая о том, как это удивительно — быть здесь, с ним.

Однажды ночью после того, как свет был потушен, я лёг на пол и вскоре неожиданно услышал женский шёпот рядом с его кроватью. Двери точно были заперты, в комнате до этого была полная тишина, поэтому мне не могло показаться. Я не мог себя заставить посмотреть в его сторону. В течение нескольких минут продолжался быстрый шёпот на незнакомом мне языке. Затем всё прекратилось. Я лежал и соображал, что это такое могло быть, осушитель воздуха всё это время тихо гудел у стены. Ничего, больше никакого шёпота. Пришло и ушло, как святые, которые покинули его строем много лет назад.

Поначалу я спал так чутко, что если он шевелился во сне, меня будил шорох его простыней. Я включал маленький фонарик, чтобы посмотреть, который час. Иногда он в темноте сидел на краю кровати. В такое время в нём было что-то особенно магическое. Порой его лицо, подсвеченное снизу, как на сцене, светильником у кровати, напоминало лицо Джидду Кришнамурти — вытянутое индийское лицо с глубокими морщинами. На стене за ним нависала его тень. Я никогда не слышал, чтобы он храпел, но время от времени его дыхание становилось размеренным и тяжёлым, как у человека, спящего глубоким сном. Первые несколько ночей, когда я боялся, что он упадёт, он просыпался и видел, что я не сплю.

— О, ты не спишь. Сколько времени сейчас?

— Одиннадцать часов.

— Что? Только одиннадцать?

— Да, сэр. Одиннадцать.

— Мне нужно пописать.

— Хорошо.

Я помогал ему сесть на кровати. Это была очень деликатная процедура, потому что я всячески старался не задеть его ногу. Затем я приносил ведро и поддерживал его, пока он стоял, опираясь на меня, и мочился, немного наклонившись для равновесия. Такая странная сцена. Она может показаться ещё более странной, если заметить, что его пенис действительно был похож на пенис ребёнка, ставший таковым, по его словам, в результате «катастрофы». Несколько раз он говорил мне: «Посмотрите, сэр, он бесполезен! Вы хотите сказать, что с этим можно заниматься сексом? Я никогда, никогда не мог предположить, что такое может случиться, такое невозможно представить. Это конец того, каким вы себя знаете!» Было не по себе видеть тому явное свидетельство. Это не имело ничего общего с тем образом просветлённого, который предлагал духовный рынок. Чисто физический процесс, который он описал как редкую и болезненную мутацию, прикончивший его, не говоря уже о таких не подходящих для продажи побочных эффектах, как этот. Ясно, что в такой жизни места ни для каких идей не остаётся.

ГЛАВА 41

«Когда я говорю, что не могу никому помочь, какого чёрта вы здесь делаете? (я не имею в виду вас)».

Боб Карр спрашивал мнение людей о Юджи. Юджи тоже включился, поинтересовавшись причиной данного опроса у Боба. Боб знал его почти сорок лет, но у него до сих пор не было ответа на вопрос, кто же такой Юджи…

— Ну, Юджи, кто ты? Если ты не относишь себя к духовным людям…

— Совершенно не отношу. Обычный человек. Животное. Все очеловеченные животные, человеческие особи очень умны. Очеловеченные животные. Им не нужно учиться чему-либо у кого-либо ни в какой области. — Он легко покачал головой и на несколько минут закрыл глаза. Искал ли он ответ? В комнате возник разговор по поводу приезда его дочерей. Обстановка была очень спокойной.