Волчья ягода - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Печь в избе дышала жаром, весело потрескивала, и воздух окутывал приятным теплом с легким запахом дыма и пряностей. Аксинья впервые порадовалась присутствию отца Евода.
Казалось, дом дышал покоем и благодатью. Нюта отскабливала донце горшка. Отец Евод читал вслух Книгу, и приятный голос его умиротворял сердце. Аксинья открыла уже рот, чтобы выразить священнику благодарность.
– А из занимавшихся чародейством довольно многие, собрав книги свои, сожгли перед всеми, и сложили цены их, и оказалось их на пятьдесят тысяч драхм[95], – батюшка поднял глаза от Библии и воззрился на Аксинью, и радость источало его лицо.
Не глядя на книгу, он продолжил:
– С такою силою возрастало и возмогало слово Господне.
Она подошла ближе к печи, бросила взгляд на стены, и увиденное принесло за собой волну жара и ярости. Все пучки, что развешаны были за печью, у поставцов, возле лавок, на двери в погреб, – все пропали. Драгоценные связки девясила, подорожника, пижмы, кипрея, тысячелистника, мать-и-мачехи, бадана, крапивы… Редкие побеги травы под названием «царские очи», что исцеляет глаза. Зверобой, что не только лечит, но и оберегает от нечистой силы. Корни одуванчика, лопуха и шиповника.
Она резко открыла печную заслонку, и пахнул в лицо ей сладкий, пряный жар от горящих в пламени трав. Она попыталась вытащить корни аира, но они обдали жаром, и она без крика отдернула руку.
– Да ты, батюшка, что ж ты наделал-то? Зачем сжег все? Зачем? – повторяла она и чувствовала, как вскипают слезы.
– Мамушка, отец Евод поступил тебе во благо, во спасение. – Нюта подошла к матери и погладила ее спину, словно успокаивала малого ребенка.
– Что? Дочь, ты… ты с ним?
– Объяснил батюшка мне, что знахарство ведет тебя в ад, мамушка, – Нюта говорила тихо и спокойно, каждое ее слово хлестало Аксинью, словно крапивная поросль.
– Ад? Я людей врачую, я помогаю им, я хвори одолеваю. Зойку, подругу твою, с того света вытащила.
– Гордыней ты объята, Аксинья, и бесы ликуют за твоим левым плечом. Устами дочери мудрость к тебе льется, а ты не слышишь, отворачиваешься суетно. Не ты и бесовские снадобья людям помогают, а Божья милость. Ты святотатствуешь, Аксинья!
– Поди вон из моей избы, священник, – Аксинья чувствовала, что скоро гнев ее выйдет из границ, и отец Евод на шкуре своей ощутит его силу. Забыла о сане и священной благодати и видела в батюшке лишь чужака, осквернившего ее избу.
– Мамушка, успокойся, помолись, – уговаривала ее дочь, и Аксинье, пережившей множество горестей, потерь, казалось, что наступил самый страшный день в ее жизни.
– Я прощаю тебя, – спустя долгие часы ободрил ее батюшка. – Ты не ведаешь, что говоришь. Я помогу тебе найти себя и отказаться от сатанинских промыслов.
– Какая доброта, – ответила Аксинья, и пересохшие губы беззвучно добавили слова, которые нельзя ни вслух, ни внутри сердца своего говорить человеку. Но она повторяла их всю ночь, и спасение было от нее далеко, словно дно речное от купола небес.
Сгорело то, что собирала она долгими летними днями. То, что сушила с молитвами и приговорами. Отец Евод знал, куда ее ужалить, и оба укуса святого змея оказались слишком болезненны.
Травы – ее гордость, дело, спасение и радость для страждущих. Они сожжены во славу отца Евода.
Нюта – ее плоть и кровь, счастье и благословение для той, что не заслуживает их! Как поп смог овладеть разумом дочери, как настроил ее против матери?
Аксинья искала понятный ответ, и голова ее занята была день и ночь мыслями о дочерином предательстве. Она находила тьму оправданий: и мала еще, и не крепка разумом, и доверчива, и открыта перед голосом человека, наделенного властью не мирской – духовной. Но через ворох отговорок и доводов пробивался тихий горестный звон: предала ее дочь, кровь ее, счастье и наказание, предала и не поморщилась.
Аксинья не раз видела в глазах дочери упрек и возмущение. Чуралась Нютка дела знахарского, не хотела учиться тайнам познания трав и снадобий. Знахарка грезила когда-то, что передаст дочери все тайны, обучит самым потаенным снадобьям. Передаст единение с природой, и гордость, и избранность. Матвейка, Федин сын, ненаглядный братич, помогал собирать травы, знал их целебные и дурные свойства. Не умер бы Матвейка – стал теткиным преемником. Злая судьба смеется над нами. Или Бог смеется?
Одна мысль грела сердце знахарки: травник, «Вертоград», Глафирина книга, где собраны были снадобья, лекарские секреты, заговоры, зарыта в тайном месте. Не добрались до него жадные руки того, кто нес благодать и очищение.
* * *
Следующим утром Еловую облетела весть: Фимка, Макаров сын, по прозванию Клещи, приехал за женой. Георгий Заяц грозился спустить его с крыльца, и в таком гневе доброго мужика никто отродясь не видал.
Тошка схлестнулся с Фимкой, вспыльчивый нрав одержал верх над законами родства. Сказывали, что побили они всю посуду, перевернули поставец да в запале драки, катаясь по полу, как бешеные псы, сбросили икону на пол. Георгий Заяц посулил проклятие обоим, и охальники утихомирились.
Ефим забрал Нюрку, усадил ее на телегу, запряженную добрым саврасым мерином. Соседки видели, что глаза у нее были красные и злющие, как у битой собаки.
* * *
Последнего дня гостевания отца Евода Аксинья ждала с той надеждой, с какой не ждала собственной свадьбы. Его звучный голос, читавший святые стихи и молитвы, его нравоучения и рассуждения, которые Нюта слушала с вниманием и прилежностью, его больные ноги, его придирки… Было ли что-то в батюшке, что не вводило Аксинью в святотатственное чувство?
Придя с заутрени, отец Евод, по своему обыкновению, стянул онучи и вытянул ноги к печи. Он блаженно щурился, шевелил длинными пальцами ног, и дурнота вновь подкатила к самому горлу Аксиньи.
– Скажите, отец Евод, зола есть бесовское зелье?
– Зола есть прах мертвых деревьев, отдавших свою плоть во благо человека. Бес золы боится.
– А раны праведника смазать золой – греховно?
Отец Евод задумался и перестал шевелить пальцами.
– Чую я, куда ты речи свои ведешь, знахарка. Душу мою хочешь ввергнуть в диавольское искушение.
Аксинья опустилась на колени перед несгибаемым священником и сдержала крик отвращения. Язвы усыпали и пальцы, и стопы, и щиколотки, в сердцевине каждой из них белело гнойное месиво, и багряные края вспухали, словно обожженные. Она надавила пальцем на одну из ранок, и отец Евод втянул воздух громче обычного. Когда Аксинья заглянула в его глаза, чтобы отыскать ответ на вопрос, нужна ли помощь ее,
