СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но почему-то Арнольду Руге, издававшему здесь газету вместе с Марксом и Гервегом, не слишком верилось и его заявлениям, и его друзьям с их отвращением к усидчивому труду, с их изучением народа словно с птичьего полета; деловому человеку, Руге претило то, что они превратили день в ночь, а ночь в день. Деятельность Бакунина представлялась ему бесплодной, а то, что деньги, чужие, не заработанные, Мишель тратил легко и щедро, было дико для порядочного немца.
— У тебя во всем сохраняются следы изящного барства, ты не понимаешь, что человек должен жить плодами рук своих, — с осторожностью выговаривал он. — Ты полагаешь, что жизнь есть нечто, что разумеется само собой, и рвешь столько перчаток, во сколько мне обходится день…
Вновь о «гривенниках»! Как им не надоест!
В решении русского Правительства применить к нему всю строгость закона за то, что он ослушался приказа вернуться, Мишель увидел повод напасть на самодержавие.
Он опубликовал статью о крепостном праве, об аристократизме, бесповоротно осужденном гением истории, как пережиток средневековья, о том, что русский человек подавлен, но не развращен, и что в его полу-варварской природе столько энергии и размаха, такое обилие страсти и ума, что нельзя не питать уверенности в том, что ему предстоит еще выполнить в мире великую миссию.
«Русский народ идет вперед вопреки злой воле правительства Николая.» — заявил Михаил Бакунин.
И это выступление вызвало оторопь своей смелостью.
— Вот язык свободного человека, — отозвался Герцен, — он дик нам, мы не привыкли к нему.
Незаменима школа Парижа!
В квартире, что снимал Бакунин у некоего Штольцмана, потомка либо поклонника декабристов, было несколько комнат. В самой обширной из них жил Мишель, самый нетребовательный в мире человек. Здесь стояла складная кровать, сундук и цинковая ванна — все его достояние. В этой же комнате собиралась редакция, человек двенадцать-четырнадцать, которые частью сидели на кровати или сундуке, частью же стояли или прохаживались взад-вперед по комнате.
Все ужасно много курили, возбужденно и горячо спорили.
Здесь, в Париже, в редакциях множества газет, Михаил познакомился с Марксом, невысоким, говорливым, предприимчивым доктором экономии с железной логикой и сознанием своего умственного превосходства. У Карла Марса, блестящего немецкого литератора-публициста, собственную "Рейнскую газету" которого Правительство недавно закрыло, было чему поучиться, например, материализму, основным идеям классической школы политической экономии.
Но не только, не только!
Уже тогда Маркс, неустанно работая с литературой и статистикой, выходил на принципы социально-политических систем.
— Я жадно искал беседы с ним, всегда поучительной и остроумной, если только она не вдохновлялась мелкой злобой, что, к сожалению, случалось очень часто, — Мишель прищуривал голубые глаза и насмешливо искривлял прихотливые губы.
Нет, они не понравились друг другу. Возможно, Бакунину, пресыщенному философией, неустроенному, томящемуся на чужбине, была неприятна сверхнаучность этого немца, который, к тому же, был моложе его на пять лет, к тому удачлив в любви и семейной жизни. Маркс же, немецкий еврей, чуя спиною холодок от полумиллиона русских штыков на востоке, вообще не доверял ни одному русскому, считая этих "варваров способными лишь на бессмысленный бунт, опасный для Германии".
И это его глубочайшее убеждение.
В те годы он представлял собою человека, собранного из энергии, воли и несокрушимого научного поиска, крайне замечательный и по внешности также.
С густой черной шапкой волос на голове, с волосатыми руками, в пальто, застегнутом наискось, он имел, однако же, вид человека, имеющего право и власть требовать уважения, каким бы не являлся в сию минуту перед другими, и что бы не делал. Все его движения были угловаты, но смелы и самонадеянны, все приемы шли поперек с принятыми образцами в людских отношениях, но были горды и не без презрения, а резкий голос, звучавший, как металл, удивительно подходил к радикальным приговорам над лицами и предметами. Маркс и не говорил иначе, как такими же безапелляционными приговорами, над которыми, впрочем, еще царствовала одна, до боли резкая нота, покрывавшая все, что он произносил. Нота выражала твердое убеждение в своем призвании управлять умами, законодательствовать и вести их за собой.
Это была олицетворенная фигура демократического диктатора, какою она могла рисоваться в воображении.
Контраст с русскими передовыми деятелями был решительным.
— Никогда еще невежество никому не помогло! — изрекал он, словно лил в бронзовые формы. — В Европе, в Германии обращаться к работнику без строго-научной идеи и положительного учения равносильно пустой и бесцельной игре в проповедники, при которой, с одной стороны, полагается вдохновенный пророк, а с другой — допускаются только ослы, слушающие его, разинув рот.
Нет, нет, с Марксом ему не по пути!
Другое дело Прудон! Тот самый мыслитель с крестьянскими корнями, автор «Философии нищеты», издевательски разгромленной Марксом под названием «Нищета философии», тот самый, что в Национальном собрании, отвечая на обвинение, сказал самому Тьеру: «Я готов день за днем рассказать всю мою жизнь, а Вы готовы?»
И этот Прудон сам приходил к Бакунину, чтобы «слушать это чудище сжатой диалектики и лучезарной концепции вселенских идей»! С Прудоном, автором понятия «анархизм», у Мишеля было такое вдохновение и понимание, словно когда-то с Хомяковым на их философских «всенощных бдениях».
Точно такое же!
Однажды поздно вечером Карл Фогт, будущий знаменитый доктор, приятель музыканта Августа Рейхеля, который тоже квартировал в той огромной квартире, так этот короткий знакомый Карл Фогт, наскуча бесконечными толками о переворотах и волнениях, отправился спать к себе. На другой день рано утром, когда он зашел за Рейхелем, его удивил разговор в кабинете Бакунина, несмотря на ранний час. Он приоткрыл дверь. Прудон и Бакунин сидели на тех же местах перед потухшим камином и оканчивали в кратких словах начатый вчера спор.
И все же… холодна чужбина! Тягостно влачится одинокая жизнь.
— Танечка, девочка моя, неужели ты, в самом деле, забыла меня? — писал он сестре, выказывая сочувствие ее безрадостной, по его мнению, участи, не подозревая, что Татьяна давно «возстала», что воспитывает племянников и приемного сына, что она — опора многосложного семейного уклада Премухино.
Не знает, очевидно, старший брат и о том горьком обстоятельстве, что злостно преследуемый им когда-то Николай Дьяков погиб на охоте, оставив Вареньку вдовой с двумя детьми.
Тяжела длань Михаилова!
Конечно, дружная семья подхватила воспитание малых детей, но… каково?
— Да, да, я сам в старину, несмотря на мою страстную любовь к свободе, имел большие наклонности к деспотизму и часто мучил и притеснял бедных
