Духов день - Феликс Максимов

  На Большой Морской торговали привезенными из пригородов живыми елками и печеными яблоками, целые леса рождественских елок ощетинились на проезжей части, гуляющие парочки угощались с пылу с жару кушаньем.

  Барышни откусывали от яблока в картонной промасленной бумажке и смеялась, кутая нацелованные щеки в кроличий мех. Шалопаи играли в прятки в елочном лесу, прятались от мамушек любовницы с волокитами за колкими праздничными лапами.

  Валил крупный снег. В волшебном фонаре сменялись хрупкие картинки на цветном стекле. Погуливал по Петербургу хромой январь - голодарь в рваном арлекинском колпаке, пускал шутихи из клыкастой пасти.

  Боролись на крепких ветрах языки пламени, ледяные пластины, огранка тающих диамантов, смертное последнее сияние над черной дремлющей рекой с прорубленными живорыбными садками и полыньями.

  Лёд иссечен был лезвиями гарлемских коньков, чадили плошки на треногах, пугая резкими сполохами близко подошедших к воздушным пузырям рыб-сомнамбул.

  Новобрачных во главе свадебного поезда везли полуголыми в железной клетке на спине живого и настоящего слона.

  Элефанта подарил императрице Анне персидский шах, и теперь топал слонище покорно, одетыми в цепи колоннадными внимательными ногами по питерским мостовым в соломенных лаптях, которые при надобности меняли, чтобы диковинная скотина не застудилась, потому как она больших денег стоила.

  Молодожены тесно жались друг к другу, на ухабах стукались лбами в прутья клетки, глухо плакали в кулаки. Один раз молодой выпросил у шалых поезжан глоток водки и корку хлеба - пососать. Ему кинули ради забавы подачку, но промазали - стопка разбилась о клетку, только осколками лоб посекло.

  Жених дуркин, Михаил Алексеевич Голицын сызмала прослыл блажным, забавлял оплывшую от дремы, грузную императрицу, кувыркался препотешно, балагурил бесталанно, лупил по фальшивым горбам гишпанских лилипутов тростью с хлопушкой из высушенного овечьего желудка с фасолинами.

  Зарабатывал юродством дорогие побрякушки, шутейные орденские ленты и нешуточные деревни с крепостными душонками, не задаром задницей полировал наборные паркеты Зимнего дворца.

  Женат был уже почитай четыре раза, последнюю жену, Машеньку Хвостову, схоронил небрежно и улизнул в Италию, бросив детей, Алешку и Елену, на попечение обществу.

  Колобродил царский шут невесть где, представлялся надежным и важным человеком. И надо же было ему встретить дочь трактирщика, черноглазую Лючию.

  Споткнулась жизнь. Сон потерял, измотался, накушался пресной поленты и черствых пирогов для спешных гостей, а Лючия подавала и посмеивалась.

  Отец ее с трубкой бездельничал в лавровом саду. Отказывался отдавать дочь, пока жених не примет католичество. Разок всего взглянула Лючия из-под черного кружева, и сбросил Голицын крест отцовский, константинопольский, окрутился с итальянской девкой римским манером, изменил исконной вере.

  На свадьбе плясали чужие девки с просмоленными, как бунты корабельных канатов, пучками волос, визжали, трясли красным муслином восьмирядных юбок. Обещали обманное счастье новобрачным

  А ведь молода была Лючия, как зеленый фисташковый орешек, на двадцать лет от мужниного возраста отстала, но расцвела в его руках, повеселела, родила дочку. Девочка, Франческа, спустя два года первые слова лопотала то по-русски, то по-итальянски.

  И прежний шут Царицын, предмет светских издевательств, разогнул плечи, будто вырос, улыбался открыто, сам варил девочке кашу на козьем молоке, не жалел, что впервые отважился на самостоятельный шаг, переменил веру по настоянию страсти.

  Вился дикий виноград по оконным рамам, чёрные козочки щипали траву на заднем дворе, коновязь не пустовала, трактир принимал проезжих. День за днем катилась семейная жизнь и вдруг уронил Голицын глиняную обливную плошку с пахтой, отказался от обеда, люто затосковал по России.

  Стал чахнуть, ослабел, глаза слезились. Лючия стала собирать скатерные узлы. Готовила дочку в дальнюю дорогу, не хотела вдоветь до срока.

  Вместе с Лючией, дочкой и ничтожным скарбом Голицын пересек граничные рогатки. Покривилась Россия вслед вернувшемуся отступнику: Поехали Домны на старые говны". Поперек горла встали верстовые полосатые столбы.

  Дома уж никто из прежних любезников и дразнителей не поминал ни добром, ни лихом царского шута. Голицын зажил тихо и чинно на Москве, в Немецкой слободе, опасаясь царского гнева.

  Но шила в мешке не удержал. Донесли умники, куда следует.

  Лючия дичилась, боялась выходить в лавки, плакала.

  Михаил Голицын переодел ее в мужскую одежду, но не уберег - подсмотрели пакостники, как ледяной земляничной водой обмывает мальчик - девица крепкие, как кизиловые ягодки, груди с сосцами.

  И это донесли. Не помиловали, сволочи.

  Не смыть щелоком римского креста с груди.

  Рассвирепела императрица Анна, растрясла мосек с постели. Каблучком топнула, закраснелась. Не терпела она вероотступничества, ни в коем разе. Давно ли смертью казнила смоленского купца Боруха Лейбова, а с ним на одном эшафоте обращенного им в жидовскую веру капитан-лейтенанта Александра Возницына, давно ли сожгла на Красной площади двух немецких проповедников учения Якоба Беме, и на утренней заре выставила их горелые головы с лопнувшими глазами на пиках рядом с Василием Блаженным на потеху московскому торгованию. Давно ли типографии и книжные склады с римскими и греческими противными Православию сочинениями жгла руками опоенного быдла?

  Размахнулась Анна гневная правой рученькой и ударила государственными когтями.

  Глянула царская воля в слободской московский двор жестяными совиными глазами. Ночью прискакали кузнечики-всадники в придворных треуголках набекрень, потащили мужа нагишом за волосья "не бунтуй, не бунтуй", под детский крик и куриное клохтание из драночной пристроечки.

  Лючия молчала, не просила за мужа.

  Знала, что не вернется. На рассвете пошла по Москве с черным ртом, дочку Франческу, как дикарка, волокла в подвесном мешке из занавеси на животе.

  Уклонилась от взглядов любопытных обывателей, да так и сгинула без вести.

  Любила всевластная Анна Иоанновна женить против воли своих холопов и шутов.

  Веселую свадьбу заварила - дурака и отступница Голицина решила окрутить с калмычкой Авдотьей Бужениновой, приживалкой и дуркой, малорослой горбуньей, которая издавна за Голицыным по блистательным дворцовым лестницам таскалась и плакала втихаря.

  На тебе, скуластая дурка, охапку счастья с барского плеча, да впредь не жалуйся.

  Авдотья и не жаловалась, только цеплялась щуплыми смуглыми ручками за плечи нежданного жениха и улыбалась, когда в лицо ей девчонки лавочные швыряли замерзшие бумажные цветы.

  Колченогая чернавка, острословица, придурочная потешница привычна была ко всему - и к мытью и к катанью.

  Анна Иоанновна любила, когда калмычка чесала ей перед сном пятки, а ежели чесала нерадиво - била в лицо той же пяточкой с желтым натоптышем.

  Калмычка утиралась, весело трепалась, так и прыскала пословицами, прибаутками и закличками незапамятных времен.

  Никто доподлинно не знал, как величать по фамилии карлицу - знали только, что до страсти обожает она буженинку, драться готова за кусочек с жирком, вечно они голодные, придворные карлики, кормятся, как воробьи ошметьями и затрапезными крохами.

  Так и прозвали в глаза Авдотью - Бужениновой.

  Остроумию Государыни рукоплескали соглядатаи и блюстители нравов.

  Так его, впредь не балуй, Голицын - сукин сын, не женись на итальянской девке, а миром и ладом ступай под венец с крещеной калмычкой, тут тебе и царская тяжелая милость и торжество Православия полной пригоршней и нам, верноподданным, дармовое угощение и всемирный праздник.

  Грянул великий день и колоннады и халупы и слоны и фантазийные санки и дудари с золотыми трубами и весь Петербург напоказ колотился в железной клетке.

  Как ни бойся, как ни бейся, играем, государственную насильную свадьбу.

  Общая наша участь.

  Это для нас всех персидский слон трубит бархатным хоботом, нашим жиром человеческим горит ворвань в чугунных треногах. Это про нас говорят барабаны, выстроен ледяной дом нам в примерное наказание. Это нам с верхушки елочной истошное счастье обещано - неотвязное, всероссийское, нас достойное.

  Вот накатит ночь и на ледяных простынях застынут мужчина и женщина. Придут с утра клеветники и пустошные щеголи - смотреть на диковину, то-то удивятся брачной ночи.

  Леденит безлюбье.

  Подуй мне на руки, пальцы заколели, не разогнуть, не сложить троеперстием, с твоими - не переплести.

  Очень веселились и бесились званые и незваные на брачном пиру Михаила и Авдотьи.

  Расставлены "покоем" были ломящиеся жратвой столы. Рассаживались кто во что горазд, без чванства, мозг из косточек высасывали, ломали с хрустом жареных курей, мазало сало по кружевным манжетам, в обширные рты текло, винтом завиваясь, молодое крымское вино из кувшинов, бокалы все перебили, и хрупали каблуками по осколочкам.