Новый Мир ( № 2 2011) - Новый Мир Новый Мир

Харри Мартинсон (1904 — 1978), поэт, прозаик, эссеист — один из крупнейших шведских писателей XX века. Мартинсон начал свой литературный путь в составе группы «Пять молодых», выступившей в 1929 году с поэтической антологией, в которой авторы декларировали некие расплывчатые социалистические идеалы, призывали к реалистичному отображению жизни и воспевали «век машин», «свободную любовь» и т. д. Но Мартинсон уже здесь проявил свою индивидуальность и писал больше о морской романтике и о природе, чем о жизни рабочего класса. Его последующие поэтические сборники «Кочевник» (1931) и «Природа» (1934) отличаются импрессионистической свежестью, простотой, субъективным взглядом на окружающий мир. В дальнейшем Мартинсон все дальше отходил от прежних соратников. Он выпустил автобиографические романы «Крапива цветет» (1935) и «Путь в жизнь» (1936). Первый из них — единственное до 1984 года произведение писателя, переведенное на русский язык (в 1939 году). Потом Мартинсон увлекся философией «вечного бродяжничества», яркий итог этого его увлечения — роман «Дорога в Царство Колоколов» (1948). В 1956 году он создал свое самое известное произведение — поэму-антиутопию «Аниара», в которой обобщил свои размышления о судьбах мира и цивилизации, о месте человека на Земле и в космосе. Суть творчества Мартинсона, пожалуй, лучше всего выразила Шведская академия, мотивируя решение о присуждении ему Нобелевской премии по литературе за 1974 год (премию он разделил с другим шведским писателем — Эйвиндом Юнсоном): «За творчество, отразившее вселенную в капле росы».

Предлагаемое читателю эссе посвящено Первому Всесоюзному съезду советских писателей, на который Харри Мартинсон вместе с женой Муа, тоже писательницей, был приглашен в качестве гостя. Это эссе явилось главной причиной негласного запрета на публикацию произведений Мартинсона в Советском Союзе вплоть до 1984 года (за одним указанным исключением), когда в издательстве «Радуга» вышел довольно объемистый сборник его поэзии, прозы и драматургии. Эссе у Мартинсона не имеет названия, впервые оно было опубликовано в книге «Смертельная действительность» (1940) [1] .

В августе 1934 года в Москве состоялся Всесоюзный съезд писателей, в котором приняли участие представители всего Советского Союза. Более пестрое собрание, чем то, что девять дней длилось в залах советской Торговой палаты на площади Свердлова, эти стены вряд ли когда-либо видели [2] .

Девизом съезда стала цитата из Ленина [3] : «Писатели — инженеры человеческих душ». И эти слова прилежно повторяли ораторы, которые, раболепно виляя хвостами перед Сталиным, строили свои выступления вокруг этого лозунга. Комиссар народного просвещения Бубнов направил ход съезда, так сказать, в нужное русло — заранее очертив необходимые рамки будущих многословных речей. После чего съезд продолжил свою работу, заслушивая выступления как известных, так и малоизвестных делегатов, — но тенденция была уже четко определена. Ораторов, преступавших установленное правило, было совсем мало. Радек удержался на канате, хотя и продемонстрировал определенное искусство балансирования. Он, судя по всему, еще мог позволить себе роскошь выходить за пределы мелового круга государственных лозунгов. Но было очевидно, что его звезда на закате. Он говорил страстно и нервно, в вычурных, притянутых за уши, выражениях. Речь Бухарина отличалась наибольшей духовностью. Из названного девиза он, казалось, хотел сделать акцент на писателе и человеческой душе , обойдя инженера . Редкие аплодисменты показали, что среди собравшихся все же есть отдельные люди, которым осточертели инженеры и которые с пониманием восприняли полузадушенную песню Бухарина. Они осмелились продемонстрировать: кое-кто выступает против тирании инженерного царства, существуют и те, кто имеет смелость утверждать, что, вопреки ленинской формуле, инженеры и писатели являются естественными врагами и что в тот день, когда инженер займет ведущее место в мире духа, духовности, и тем самым поэзии, придет конец. В этот день фантазия исчезнет или деградирует до роли раба, прославляющего мир вещей.

Речь Максима Горького вызвала огромное разочарование. Больной человек с выжженной душой в своем искреннем желании быть абсолютно логически лояльным к государству говорил вещи, противоречившие лучшим образцам его собственной писательской фантазии. Он находился в плену неумолимой необходимости и обязанности политически и логически мотивировать творчество: писатель должен с головой погрузиться в прах у подножия Действительности, определенной государственной политикой. Короче говоря — и писатель и действительность подчиняются инженеру.

Практически все другие выступавшие, имя которым легион, пели в одну дуду без признаков какой-либо самостоятельности. А ведь они могли бы говорить совсем по-другому. Положение большинства из них резко отличалось от положения Горького, и поэтому они имели возможность проявить себя, по крайней мере, как люди ищущие, как ищущие души. Они, в отличие от Горького, не были старыми и опустошенными, не были придавлены сокрушительной читательской любовью, превратившей его в смертельно усталого почетного гостя Народа и объект поклонения миллионов. Горький занимал столь же головокружительно высокое, сколь и изматывающее положение. Его литературная позиция в стране, где все меряется политикой, привела к тому, что он получил символически-политическую власть, которую лично презирал, но был вынужден использовать. Однако Сталин принуждал его к этому не угрозами, а дружескими пинками, оставлявшими синяки на боках. Так Горький на закате своих дней превратился в глубоко почитаемую жертву круговой лести, с одной стороны, и использующих его сил — с другой. То, что он, вознесенный на гребень волны мириадов, вообще мог говорить, примечательно. Этого нельзя было бы понять, если бы не догадка о том, что за внешностью говорящего Горького стоит другой Горький, в отчаянии потерявший дар речи, не способный понять, как все это могло произойти, ибо сам он был человек скромный и застенчивый.

Но остальные, сидевшие в зале, даже отдаленно не находились в подобной ситуации, не подвергались такому невыносимому давлению. Не обладали они и его совершенным и законченным талантом. В чисто человеческом плане более половины присутствовавших стояли еще в начале своего творческого пути. Поэтому от них можно было бы ожидать той самостоятельности, которая необходима любому творческому человеку, находящемуся в поисках духовных ценностей.

Подобной самостоятельности не существовало. Ибо им было запрещено ее иметь. Желание искать — к чему оно, если Маркс все определил и все предсказал, если Сталин и Бубнов задали вектор движения съезда, исходя из ленин­ского тезиса, согласно которому писатель получает идиотски-материалистический титул инженера.

На съезде присутствовали многочисленные писатели из так называемых автономных республик, подчинявшихся диктатуре Москвы. Одетые в национальные одежды, они внесли свою лепту в пеструю картину собрания, на которую было интересно смотреть, но их духовные достижения остались тайной, ибо об этом никто не говорил. Да и могло ли быть иначе? Они представляли более семидесяти разных языков. Съезд даже не успел сгруппировать их по национальному признаку. Один из них, шестидесятилетний горец с Кавказа с седой бородой, спел с трибуны — в соответствии с ораторской традицией кавказских пастухов — длинное стихотворное повествование, состоявшее из пышных, вычурных трехстрочных строф. Повествование, сопровождавшееся бешеной жестикуляцией, завершилось утверждением, что Кавказ наконец-то стал свободным и над горами Кавказа взошло «солнце Сталин» [4] .

Вообще, создавалось впечатление, что режиссеры съезда использовали «автономии» в качестве своего рода живописной цирковой труппы, которой дозволялось выступать только в тех рамках, в каких она могла эффективно подчеркнуть тезис о великолепии Сталина и о наслаждении идти в лучах его недостижимой мудрости.

Делегаций, приветствовавших съезд, было великое множество, но сам Сталин не появился. Он находился слишком высоко. Солнце не спускается к своим поклонникам и обожателям. Это бы снизило уровень его величия.

Поэтому прибывшие делегации обращались к Горькому. На этом съезде Горький просто-напросто замещал Сталина. Его приветствовали, его превозносили. С юношеским восторгом молодые комсомолки, прекрасные словно богини, описывали, как Горький обогатил их юные жизни и показал дорогу — к Сталину, в свою очередь показавшему дорогу к Горькому.