Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - Энтони МакКартен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в Лондоне уже прошел слух о том, как умело Черчилль провел переговоры с французами. Хью Далтон записал в дневнике: «Король говорит, что следует напомнить Уинстону, что он премьер-министр только Англии, а не Франции!»[458] Черчилль вернулся домой рано утром в субботу, 1 июня.
На утреннем заседании военного кабинета министры с удовлетворением узнали, что операция „Динамо“ превзошла все надежды и ожидания[459]. Эвакуировано уже около 225 тысяч солдат. Накануне лорд Галифакс встречался с американским послом, Джозефом Кеннеди, и тот сказал ему, что Дюнкерк стоит сорока обращений союзников к Соединенным Штатам[460]. Перспективы получения эсминцев стали более радужными, поскольку «ситуация в Соединенных Штатах быстро меняется»[461]. Черчиллю следует использовать эту возможность, чтобы лично написать президенту с просьбой ускорить процесс.
В Адмиралтействе Колвилл обратился к премьеру с предложением отправить картины из Национальной галереи в Канаду, на что Черчилль ответил: «Нет, спрячьте их в пещерах и подвалах. Ничего не следует отсылать. Мы победим»[462]. То же он ответил на вопрос об эвакуации королевской семьи, сокровищ Короны и даже правительства империи за океан: «Я считаю, что мы должны заставить их пожалеть о том дне, когда они попытаются вторгнуться на наш остров. Подобные разговоры недопустимы»[463].
А тем временем небо над Дюнкерком прояснилось, и немецкие самолеты продолжили налеты на порт и обеспечили воздушное прикрытие германским сухопутным войскам. Эвакуация продолжалась в том же темпе, но в этот день потери были большими: семнадцать кораблей, среди которых четыре драгоценных эсминца, плюс десять кораблей получили серьезные повреждения. На заседании комитета начальников штабов в половине четвертого Черчилль «подчеркнул, что важно продержаться как можно дольше. Немцы могут начать наступление, которое может продлиться до следующего вечера. Успех или неудача наших усилий по спасению остатков французской армии будут иметь огромное значение для нашего союза. Пока фронт держится, эвакуацию нужно продолжать – даже ценой потери кораблей»[464].
В 18:45 генералу Вейгану была отправлена телеграмма, в которой говорилось, что ситуация достигла точки кипения, и, хотя они будут держаться столько, сколько смогут, вполне вероятно, что немцы прорвутся и эвакуацию придется прекратить.
Теперь следовало подумать о гражданах Британии. Люди упали духом, начались панические настроения. Газеты писали о планах Гитлера по вторжению в страну. Военный кабинет решил, что для поднятия общественного духа Дафф Купер должен 2 июня объявить по радио, что 276 030 солдат были успешно эвакуированы. Но не это могло вселить в людей надежду. Министры тревожились, что чувствуется по дневниковым записям парламентариев Гарольда Николсона, Хью Далтона и Чипса Чэннона соответственно: «Для энтузиазма, честно говоря, мало оснований, разве что моральные. Мы потеряли все наше вооружение. Французы потеряли 80 % армии и считают, что мы их предали. Восстановление хороших отношений между армиями – серьезная проблема»[465]; «Какой станет Европа через шесть месяцев? Голод, лишения и бунты – по большей части в порабощенных странах, которые оказались в руках Германии»[466]; «Всё против нас… Мы в отвратительном положении… Глядя на серо-зеленую площадку парадов конной гвардии под синим небом, где, словно огромные слоны, парят серебристые аэростаты, глядя на заграждения из колючей проволоки и солдат рядом с ними, я думаю: неужели это действительно конец Англии? Не являемся ли мы, как я всегда боялся, свидетелями упадка, распада и, возможно, вымирания этого великого островного народа?»[467]
К полудню 3 июля эвакуация британского экспедиционного корпуса, которая казалась настоящим чудом, почти завершилась. Удалось вывезти 292 380 человек. Личный секретарь Черчилля, Джон Мартин, писал в мемуарах: «Хотя в эти ужасные дни премьер-министр оставался твердым и непреклонным, явственно чувствовалось, какая тяжелая ответственность лежит на его плечах. С каким глубоким чувством наблюдал он за агонией Франции, желая оказать этой стране любую поддержку и дать любое утешение! Но в то же время он твердо сдерживал свои порывы и щедрую натуру, чтобы сохранить тот абсолютный минимум воздушных сил, в которых была вся наша надежда на продолжение борьбы за Британию»[468].
Уинстону предстояло выступить перед Палатой общин меньше чем через сутки. Он все еще дописывал свою речь. Днем в перерывах между заседаниями он улучал минутку, чтобы посидеть за столом на Даунинг-стрит, добавляя и вычеркивая строки. Он хотел как можно яснее донести до людей серьезность ситуации. Ему предстояло сказать почти то же, что и на заседании Верховного военного совета во Франции. Но на сей раз нужно было найти слова, которые отзовутся в сердце каждого британца: простой язык, короткие англосаксонские слова, фразы, повторяющиеся трижды, словно молоты, бьющие по одной наковальне.
Первый черновик он показал членам ближнего круга. Уинстону казалось, что он «слишком резок по отношению к французскому верховному командованию»[469], учитывая хрупкость ситуации и просьбы французов о британской военной поддержке. Также Черчилль вычеркнул строку «Соединенные Штаты продолжают с непонятной отстраненностью наблюдать за нарастанием опасности, сгущающейся над ними все более мрачно»[470]. По размышлении он вспомнил, что эта речь должна побудить американцев вступить в войну, а не отпугнуть их. Интересно, что на полях Уинстон сделал сценические ремарки: рядом со строкой «наши человеческие потери превысили 30 000 – убитыми, ранеными и пропавшими без вести» он написал «проявить сочувствие!»[471].
Уинстон писал речи мучительно и долго. В 1973 году личный секретарь Черчилля, Джон Мартин, в интервью рассказывал о работе босса. Он вспоминал, что Уинстон «тщательно охранял» свое секретное искусство. Вызывали машинистку, затем Черчилль начинал «очень медленно диктовать то, что он собирался сказать… он очень тщательно подбирал слова и фразы… мог перепробовать множество слов, произнося их тихим шепотом, так что была слышна лишь непрерывная цепочка из полудюжины слов… он произносил их вслух и испытывал их», прежде чем выбрать то, которое казалось ему наилучшим. Затем речь перепечатывали в черновом варианте. Когда это было сделано, Черчилль брался за красный карандаш и вносил изменения, после чего речь перепечатывали в получерновом варианте. Далее ее рассылали «специалистам для проверки»: нужно было убедиться, что все факты и цифры правильны. И, наконец, речь печатали в «форме псалма»[472]. Это был собственный, уникальный формат Черчилля: строки располагались
