Фаза Урана - Кирилл Чистяков

Я сел в траву прямо в поле. Облокотился об Эйфелеву башню. Достал сигарету и закурил.

– О! Родина, – заплакал я, – на кого я тебя оставил!

XIII. Письмо

Утром служба «DHL» доставила в Дом два конверта из Дрездена – капиталисты сработали быстро. Один конверт предназначался мне. Другой – Варваре Архиповне.

Чтобы распечатать конверт, я зачем-то заперся в ванной. Извлек письмо, написанное по-немецки красивым каллиграфическим почерком. Почерк напоминал шрифт, которым когда-то писали слова «The End» в голливудских черно-белых фильмах. Письма, написанные от руки, я не получал со времен пионерского лагеря.

По-немецки (мой второй иностранный язык в школе). за исключением общеизвестных выражений из порнофильмов, я помнил почему-то только одну фразу: «Ich mochte über setzen meine Sommerferien erzelen» – «Я хочу рассказать о своих летних каникулах».

С языками у меня было туго. На уроках английского мы только и делали, что слушали пластинку, с которой диктор информировал нас о погоде в Лондоне. В Лондоне погода всегда была хреновая: стоял туман или шел дождь, или и то, и другое вместе. А еще мы разглядывали карту Британии, похожую на шахматную пешку. Когда, раз в полгода, приходила комиссия из районо, чтобы проверить наши знания, учительница раздавала нам текст, который мы долго репетировали. Как правило, мне опять-таки доставалась одна и та же фраза. Учительница посреди урока начинала что-то искать у себя на столе, и я, по сценарию, обязан был спросить: «What do you seeking?» – «Что вы ищете?»…

По-французски, даром что бабушка двадцать лет преподавала его в институте, я вообще не знал ни единого слова. По-украински говорил с акцентом. По-русски… Много ли сыщется на планете людей, которые уверенно скажут, что знают русский в совершенстве?

Я решил не мучаться, и от слепой соседки позвонил в бизнес-справку. Попросил сказать мне адреса переводческих бюро. Их оказалось не так много, как я думал. Только два: одно в Старом Городе, другое рядом с моим бывшим Университетом.

Придется мне снова покататься на метро…

Переводческое бюро «Полиглот» ютилось в том же здании, где было ателье по ремонту телевизоров. Дела у них, как видно, шли неважно. Меня встретили так, как будто бы я принес им заказ на перевод полного собрания сочинении Томаса Манна, включая письма. Даже кофе предлагали. Я отказался, и меня попросили зайти через час.

Я пошел пить пиво на летник, на тот летник, где часто собирались работники металлургического комбината после смены. Когда учился в Университете, мы на большой перемене ходили сюда с одногруппниками есть хот-доги. Как и два месяца назад из колонок играла латиноамериканская эстрада. Наверное, у них была только одна кассета. Если попаду сюда еще раз, то подарю им сборник «New Musical Express».

На улице стояла душная тишина газовой камеры. Казалось, было слышно, как переключаются светофоры на перекрестке. Машин почти не было.

Я знаю, многие считали это место уродливым, но мне оно нравилось. Макушки широких, коренастых труб металлургического комбината обволакивал густой, похожий на грибную шляпу дым. Три маленькие Хиросимы. Очень красиво…

– Какой странный текст, – сказала мне девушка-переводчик, когда я вернулся через час.

У девушки отсутствовала косметика на лице. Зато были длинные, давно немытые, волосы и майка с изображением Дженис Джоплин. Похоже, главная проблема ее жизни заключалась в том, что она родилась не в той стране и лишь спустя пятнадцать лет после шестьдесят девятого года: ей явно не хватало электропрохладительных кислотных тестов.

– Шестой виток спирали Носсака, – сказал я девушке. Я сложил лист перевода вчетверо и засунул в карман. На улице я читать не стал. Чтобы читать письма, написанные от руки, нужно иметь за пазухой одиночество…

«Мой дорогой друг,

Я решил написать Вам это письмо, поскольку, боюсь, краткость нашего телефонного разговора, русский язык, который, я, увы, почти забыл, и захлестнувшие меня эмоции, простительные старику, не позволили мне дать сполна ответы на интересовавшие Вас вопросы.

Не хочу Вас, мой юный друг, утомлять историей своей жизни. Отмечу лишь то, что родился я в Дрездене в 1924 году. Отец мой владел магазином музыкальных инструментов и с детства я помогал ему в его делах. Когда Гитлер пришел к власти, я еще был ребенком. Как хотелось бы мне написать, что я был чужд фашизму и Третьему Рейху! Но я жил, как все, думал, как все, и верил в то, во что верили другие. В 1942 году меня призвали на Восточный фронт,

Я очутился в Вашем городе в конце февраля 1943 года. Русские наступали и шли ожесточенные бои. Вы знали, что один из героев Гюнтера Грасса получил крест за отвагу, проявленную в Вашем родном городе?

Перед тем как отступить, командование поручило нам взорвать городскую дамбу. Этот день я помню до сих пор. Советские танки были уже близко, а где-то в небе пела грустную песню птица. Дамбу мы так и не смогли взорвать, и я каждый день благодарю Бога за это.

В лагере военнопленных были еще итальянцы, румыны, власовцы и несколько финнов. Особенно много было мальчишек, вчерашних гитлерюгенд. Я знаю, что некоторые из них, с большим риском для себя, прятали томик «Майн Кампф» – он был зарыт под кустом шиповника – и тайно праздновали день рождения фюрера. Я хотел выжить, вернуться на Родину и поэтому вступил в «Свободную Германию». Как видите, выжить мне вполне удалось, чего не скажешь о тех несчастных мальчишках.

Мы много работали: строили дома и возводили заводы. А потом появился Полковник, и в его глазах сияла одержимость. Он заставлял нас копать глину с утра до вечера, и с вечера до утра. Вы спрашивали меня, не попадалось ли нам в штольнях «strannije predmety»?

Странным был весь этот холм, даже глина. Иногда мы разводили в штольнях огонь и бросали в пламя куски глины, и тогда наша нора озарялась голубым сиянием, которое переполняли искры. Несколько раз мы находили черепа с круглыми, словно от пуль, отверстиями, и власовцы, крестясь, говорили, что это жертвы террора. Не знаю, что искал одержимый Полковник, не думаю, что предмет его поисков составляли черепа или, тем более, глина.

Однажды надзиратель спросил, кто из нас умеет настраивать пианино. И я понял, что это мой шанс выжить.

Чтобы настроить пианино, мне было необходимо несколько минут, но я провозился весь день, откладывая неизбежное возвращение в барак. Чтобы остаться в Доме, мне пришлось выдать Полковнику имена мальчишек, хранивших «Майн Кампф». Пожалуйста, не судите меня строго, мой юный, юный, друг! Я так хотел жить!

Любил ли я Марию Герлитц? Она была доброй женщиной, и общение с ней помогало мне притупить боль ностальгии. Долгие годы я не знал, что произошло после моего отъезда на Родину.

Что касается Полковника, то я, не удивляйтесь, благодарен ему – ведь он сохранил мою ничтожную жизнь. Прекрасная черта у старика, человечно думать и о черте.

(«Здесь мог бы обойтись и без Гете», – подумал я)

Что я делал, вернувшись на Родину? Продолжал жить, как все, думать, как все, и верить в то, во что верят другие. Я закончил филологическую кафедру университета. Преподавал в гимназии литературу. Семьей я так и не обзавелся. Страх меня не оставлял, я боялся, что меня найдут, и покарают за грехи. Часто мне снился Полковник, а Мария Герлитц – никогда. Чтобы избавиться от страха, я продолжал упражняться в подлости, я сотрудничал со «штази», докладывая о своих неблагонадежных коллегах, и Вы, мой друг, первый человек, которому я в этом признался.

Только состарившись, я осмелился на поиски людей, с которыми меня свела судьба в Вашем городе. Мои скромные послания оставались без ответа, до тех пор, пока Вы не позвонили мне и я, старик, поверил в то, что моя жизнь была не такой уж напрасной.

Позвольте же напоследок дать Вам один совет, ведь Вы еще так восхитительно молоды! Живите как все, думайте, как все, и верьте в то, во что верят другие. Это, как показал мой горький опыт, единственная возможность хоть как-то избавиться от душевных мук. В нашем телефонном разговоре, Вы упомянули Освальда Шпенглера. К сожалению, то, что он считал полуднем нашей цивилизации, увы, оказалось всего лишь половиной восьмого утра. Поэтому, мой Вам совет, забудьте все и купите холодильник.

Искренне Ваш,

Фриц Фройндхюгель

P.S. В знак признательности позвольте Вам преподнести небольшой подарок. Эта вещь, которую я посылаю Вам, одна из немногих, которые мне по-настоящему дороги».

Глупый, добрый немец! У меня уже был холодильник. До чего ж ты хороша, Масла Герлитца душа.

Милый друг – милая ложь.

В поисках подарка, я разорвал диэйчэловский конверт. Из вспоротого бумажного брюха медленно спланировала на пол узкая полоска театрального билета, не замеченная мной ранее. Это был билет на «Трехгрошовую оперу» с автографом Бертольда Брехта. Я не прочел ни строчки Брехта, не видел его спектаклей. Что делать с билетом я не знал. Его даже в ломбард не примут.