Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820 - Александр Александров

Посреди площади стояла Троянова колонна, монумент большой армии. Парижане окружили ее и с криками «Долой тирана!» пытались опрокинуть, что, кажется, для толпы было все-таки непосильной задачей. Как всегда, нашелся смельчак, который забрался наверх и привязал к ногам статуи Наполеона веревку. Как всегда, нашлись и советчики, до посинения дравшие глотку внизу;

— На шею ему надень! На шею! И конец кидай нам! Ах, коротка!

Генерал приказал своему адъютанту Батюшкову прекратить бунт черни и поставить к колонне охрану.

Едва они вступили в Военную школу и расположились там на бивуак, как офицеры, которым командир корпуса генерал Раевский дал отпуск, бросили коней своих денщикам и собрались осматривать город.

— Пипинька, ты идешь? — позвали Батюшкова. За его маленький рост, не более двух аршинов, прозвали его в корпусе Пипинькой в честь Пипина Короткого, знаменитого короля франкской династии Каролингов.

— Разумеется.

Пипиньке не хотелось идти пешком, да еще в первый день, по Парижу, как офицер, пусть и пехотных войск, он гораздо уверенней чувствовал себя на лошади, но делать было нечего. Проскакавшие за полтора года всю Европу в непрестанных сражениях, офицеры вразвалочку двинулись по узким улочкам завоеванной столицы мира. Странную робость испытывали они в покоренном городе, городе, которым чуть ли не с детства бредил каждый из них. Уйти им в этот день далеко не удалось, как ни хотел Батюшков попасть в театр, увидеть знаменитого Тальма, про игру которого слышал рассказы еще в Нижнем от Василия Львовича, в Академию, в книжные лавки, от предчувствия которых у него дрожали руки и замирало сердце, а оказался тотчас же вместе с остальными в Пале-Рояле, Королевском дворце, который представлял из себя довольно странное заведение. Именно заведение, потому что единственное, чего не было в Королевском дворце, так это короля, и не потому, что короля не было во Франции вообще, а потому, что он там не мог быть. Дворец был построен в 1632 году для кардинала Ришелье. В детстве в нем жил Людовик XIV, чем и объясняется его название. В 1780 году он перешел к герцогу Филиппу Орлеанскому, который застроил сад дворца галереями, где разместились различные лавки, а потом Биржа и Коммерческий суд. Это было едва ли не самое дорогое место в Париже, за найм даже маленького помещения в его аркаде лавочники платили по три тысячи франков.

Пале-Рояль живет бурной жизнью. Жизнь Пале — это и есть жизнь всамделишного Парижа. По утрам к Пале-Роялю продвигаются черной тучей адвокаты, судьи и ярыжки, за ними тянутся просители. Маклеры и биржевики, финансисты и чиновники как вороны слетаются сюда днем. Говорят, что в Пале надо идти сразу с тремя портфелями: в одном должна быть бумага, в другом — деньги, в третьем — терпение. После обеда здесь прогуливаются дамы. Здесь собираются и дешевые кокотки, и куртизанки (это самки царедворцев, ведь «куртизан» — по-французски «царедворец»), и герцогини, и честные женщины, и парижане их прекрасно различают, что порой сложно сделать иностранцу. К ночи Пале-Рояль особенно оживляется. Тут располагаются самые знаменитые рестораны, много здесь и увеселительных заведений.

Вступление союзных войск в Париж мало в чем изменило жизнь Пале-Рояля, разве что утром мало кто вышел на службу, но зато к вечеру было оживленней, чем всегда. Все парижские дамы собрались сюда поглазеть на господ офицеров, которых привели их более опытные товарищи, уже бывавшие в Париже раньше.

Офицеров наперебой стали зазывать в лавки Пале, располагавшиеся в аркаде; галереи были нешироки и длинны, казались бесконечными; тысячи покупателей вечно толклись в них. На первом этаже офицеры надолго застряли в оружейной лавке, где любовались всяким трофейным оружием; оттуда их пути разошлись: кто-то остался в лавке, где хозяин вместе с премиленькой дочкой торговал дешевыми фруктами (надо полагать, из-за дочки), кто-то застрял на рулетке, остальные немедленно закатились к ресторатору Verry, державшему свой ресторан, или, как его еще иногда называли, кофейный дом, в аркаде Пале-Рояля под роскошными колоннами в 45 футов вышиною, в соседстве с другими подобными заведениями, никогда здесь не пустовавшими; кто-то, также без промедления, отправился в третий этаж к девкам, к жрицам Венериным, которые вцепились в них еще на лестницах (впрочем, пообещав товарищам поспеть и к обеду). Обед был знатный: еще вчера вечером выдали жалованье за три месяца кампании, и офицеры, даже самые бедные, гуляли, к тому же ресторатор сам вышел к ним и, на удивление всем, наслышанным о корыстолюбии французов, поставил за свой счет шампанское, «вино кометы», как называлось шампанское урожая 1811 года, года зловещей кометы, провозвестницы всех несчастий. К шампанскому они заказали устриц. Кроме того, взоры жаждущих и алкающих могли усладить ветчина из Майнца, английский сыр из Чешира, Байонский шоколад, ликер с Островов, уже упоминавшиеся устрицы из Индии, медвежий окорок. Слух услаждали арфистки и скрипачи.

Первый тост был за здоровье государя императора Александра Павловича, потом за генерала Раевского, потом тосты посыпались одни за другим, хмелели быстро, хотя ели много.

После шампанского и устриц заказали каплуна, поросенка, потом подряд все, что было; явился один из товарищей, выигравший за стеной в игорном доме кучу денег, за ним — толпа «нимф радости», которых расхватали по столам. Как венец обеда сам господин Verry внес на серебряном блюде индейского петуха, украшенного перьями из его хвоста, и провозгласил:

— Господа, прошу отведать хорошо откормленного иезуита!

Господа офицеры рассмеялись; многие даже и не знали, что это не шутка, что индюки давно прозваны иезуитами, поскольку именно им приписывается разведение заморской птицы во Франции.

Послышались возгласы:

— И мне кусочек жирного иезуита, а мне его ляжку отрежьте, да что ляжку, давай режь всю жирную поповскую жопу!

Батюшков захмелел сверх меры и захотел пышнотелую арфистку, объясняя товарищам, что хочет попробовать, какие она станет издавать звуки, если начать ее пилить. Пипинька пригласил арфистку к столу, но она не хотела оставлять своей арфы, и маленький Пипинька тащил ее перед собой, взяв на грудь тяжелый золоченый гриф.

Офицеры были в восторге от такого обилия жриц любви, кто-то вспомнил, как в немецких княжествах пришлось попоститься, потому что почти все они запретили у себя бордели. В Карлсруэ, столице герцогства Баденского, они никак не могли найти девки, пока ненароком не забрели в зверинец, который содержал принц Баденский; не зверинец, а одно название: четыре обезьяны, пять фазанов и облезлый, чем-то больной бобер.

Около того облезлого бобра и подцепили старую полупьяную шлюху, которая, как все шлюхи в Европе, знала немного по-французски; пришлось всем довольствоваться ею; безобразная старуха знала свое дело туго и обслужила молодежь, стоя на коленках, без отдыха. Глотка у нее была бездонная.

Французские бляди хохотали и успокоили молодых офицеров, что сей способ любви является в их столице излюбленным, и одна из них, уже пьяная, попыталась продемонстрировать его тут же, сползая по панталонам одного из молодцов. Шлюху запихнули под стол, чтобы проспалась, но она столь визгливо взывала оттуда к милосердию победителей, что ее снова пришлось извлечь на свет Божий.

Арфистка снова принялась играть на арфе, а Батюшков загрустил, ему захотелось заплакать, и он прилег арфистке на плечо, шепча ей слова любви на ухо и представляясь Орфеем. Девушка была теплая, дышала жаром, и ему хотелось с ней побыстрее уединиться. Он вспомнил, как в одной германской деревушке подобрался к молодой девушке, спавшей возле печки сидя, и после короткого сопротивления добился от нее всего, чего хотел. Наутро, при свете дня девушка оказалась безобразна, как шестнадцать тысяч чертей, но, словно не понимая этого, строила ему глазки, отчего ее обезьянья морда приобретала даже некоторую миловидность.

Сквозь пелену, застилавшую ему взор, он пытался рассмотреть арфистку, нет ли и тут обезьяны, но ее лицо непознаваемо расплывалось перед ним в белый блин.

— Не спи, Пипинька! — тормошили его товарищи.

Он поднял голову и увидел ресторатора Verry, который, накинув на себя покрывало, шитое золотом, изображал актера Тальма, воздевая руки к небу и читая монолог из какой-то трагедии.

— Хочу увидеть славного Тальма! — воскликнул Батюшков. — Самого Тальма!

— Смотрите, — сказал Verry, раздувая щеки. — Это он! Я видел его сотни раз.

Два малых принесли ресторатору огромное резное кресло с золотыми лебедями вместо ручек, и он сел, будто император, перед ними.

— Вот так, — сказал он. — Вот так великий Тальма учил императора Наполеона, как сидеть на троне. Учил, как подобает сидеть императору великого народа.

— La grande nation! Le grand homme! Le grand siecle! — вскричал Батюшков и добавил по-русски с печалью: — Все пустые слова, мой друг, которыми пугали нас гувернеры! Все те же иезуиты. — Он погрыз косточку, оставшуюся от индюка.