Инка - Улья Нова

В конце месяца в лавку стекаются мастера, приносят товары, и начинается торг. Лавка заполняется запыхавшимися людьми, у которых что-то гремит в мешках, звенит в рюкзаках, перекатывается в карманах и бряцает в авоськах. Инка кивком головы приветствует каждого, высыпает на прилавок товар, любую бусину, любой замочек осматривает придирчиво, ни царапина, ни трещина не укроется от ее внимательных глаз. Торгуется Инка хладнокровно, цены сбивает тихо, вкрадчиво, и последнее слово и последний смех остаются за ней. Не всегда мастера довольны ценой, начинают бормотать, верещат как саранча машут руками и выкрикивают угрозы. Бурю протестов пережидает Инка в крепости, теребит узелок с косточками кролика, тянет кофе во времени, прислушивается, не успокоилось ли возмущение, нельзя ли продолжить торги.

Дольше всего приходится ждать заказа от Зюба. Никто никогда не видел Зюба в лицо, говорят, он – собачий дантист. Еще болтают, что иногда он вырывает клык-другой у лаек и доберманов и делает из них древние, как мир, и очень дорогие амулеты. А кто откажется привесить на шею живой, здоровый клык, пусть клык этот на самом деле и вырван у добермана начальника бензоколонки? Зюба никто не видел в лицо – в корзинке приносит работы его дочка. Оказывается, ей только на вид десять лет, а на самом деле, может быть, и за двадцать, шепчут, что горбунья умеет оживлять птиц.

И вот однажды, отобрав товары и раздав заказы на следующий месяц, Инка отправилась в крепость отдохнуть. Обезоруженная неожиданностью, она остановилась на пороге, наблюдая странное существо, что прокралось в кабинет и без зазрения совести копается в ящиках. Маленькая, смятая девочка, как большой, неказистый птенец, внимательно обыскивала комнатку-крепость, от такой наглости по Инкиной спине побежала сороконожка: все обслюнявила, замусолила, все нарушила непрошеная гостья. Но она вовремя догадывается, что это не злой дух и не демон мегаполиса, а всего лишь посланница от Зюба явилась показать товар. Инка взяла себя в руки, захлопнула дверь, поймала девочку за шиворот и, глядя в косые испуганные глазки, потребовала:

 – Оставь мои вещи в покое и расскажи-ка, где искать Огнеопасного человека, твой папаша наверняка его знает.

Девочка была из дикарей, ее взгляд мышкой метался по комнате, искал норку, где бы спрятаться. Не найдя убежища, она жалобно завыла.

 – Не бойся, я тебе больно не сделаю, рассказывай. Пока не расскажешь, не выпущу, – пригрозила Инка.

Девочка задрожала, метнула испуганные глазки на дверь и промямлила:

 – Огнеопасного человека трудно найти. У него две жизни, одна обманка, а другая – поддельная. Он ходит по городу и умеет напустить на себя незаметный вид. По вечерам он гуляет вдоль реки, но никогда не знаешь, на какой набережной его искать.

Инка нащупала взглядом в уголке оконца луч, за ним вытянула к себе Солнце и тихонько всхлипнула. Эх, с каким удовольствием она вышибла бы горбунью из крепости хорошим пинком под зад. Ох, тяжело носить в душе Виракочу, благородного и великодушного. Ласково обернулась она к девчонке, протянула ей браслетик из ракушек:

 – Держи. А кролика могла бы оживить?

Горбунья, сжавшись, пятилась к двери и пищала на ходу:

 – Не-а, только птиц могу, маленьких, мертвых, которые дня три как умерли, не больше, а то будет уродец, вроде меня. Кому мы такие нужны? Меня ведь Огнеопасный человек оживил, я мертвая родилась.

Когда горбунья исчезла за дверью, Инка внимательно осмотрелась: не пропало ли чего. Кружит Инка по крепости-вилькабамбе, высматривает последствия вторжения непрошеной гостьи. С тревогой выдвигает она ящики стола и внимательно просеивает их содержимое: на месте ли узелок с косточками кролика, цела ли любимая кружка, не уплыл ли в вечное плавание новенький, обшитый перламутром кошелек-форель, тут ли косынки, чтоб их теребить, все ли кусочки кожи и пуговицы целы? В самом верхнем ящике, поверх коробки с иголками и нитками, что это такое лежит, ничего тут раньше не было. Находит Инка нитку бус, с волнением берет знакомую вещь в руки, чувствует горький аромат кофе, что разгоняет другие запахи, будит от снов, тревожит и отпугивает все воспоминания, кроме одного. Падает Инка в кресло, сердце в ее груди мечется, беспорядочно гремит в погремушки и дует изо всей силы в толстые тростниковые дудки, сердце требует действий, заставляет куда-то бежать, шумит и рвется на части. Снова кецаль в груди поет о Заклинателе Встреч, но Инка никуда не бежит, она сидит неподвижно, пытается собрать в горсть осколки того, что слышала и знает об Уаскаро. Но разрозненные черепки отполированы морем, не подходят один к другому, все пути ведут к Огнеопасному деду, без него заблудишься в горной стране, без него не будут покорны духи амулетов, без него не найти Уаскаро. Инка запустила пальцы гребнями в косицы, застыла, не дышит и не высказывается. От любой жизни рано или поздно накатывает усталость и, как волна в шторм, достает тебя.

Теперь по дороге домой Инка сворачивает к набережным, бродит одна вдоль реки, пока силы окончательно не истощатся, пока усталые ноги и руки не задрожат. Прогулки эти здорово увеличивают расстояние от лавки до ее бедлама-вигвама, иногда она гуляет полночи, дышит сырым, безрыбным воздухом реки. Чтобы чем-то остудить горящую голову, мечтает Инка соорудить плот и уплыть на нем в Новый Свет, там можно будет так же медленно и задумчиво гулять по кромке моря, выискивая диковинные раковины, разрешая волнам облизывать босые ноги.

Городские набережные пусты, немногие чужаки оставили здесь след – народы все больше толпятся на улицах и площадях в центре, суетятся по ущельям универмагов, рынков и офисов, снуют по хрущобам окраин. Инка идет быстро, и ветер напевает ей на ухо городские сплетни.

 – Так они говорят, что их Бог умер? – уточняет Инка у болтливого ветра и, указывая глазами на заходящее Солнце, отвечает – А мой бог все еще жив, вон он.

Инка идет быстро, губы ее обветрены, а в горле наметился маленький полярный островок. Несмотря на старания, никто, кого можно хотя бы издали принять за Огнеопасного деда, ни разу не встретился ей. Возможно, Огнеопасный дед чувствует погоню и тенью пробирается вдоль набережной Яузы по маленьким, скользким мосткам, невидимый, вдыхает запах ряски на Воробьевых горах или стоит в темноте, провожая взглядом шумящие ржавые баржи, что, как скелеты доисторических рыб, проплывают мимо Кремля.

Порой на пути попадается шатающийся силуэт, пугливый, как дикий индюк. Такие прохожие, подобно Инке, не владеющие колесом, неумело пользуются и сетью пешеходных дорог, бредут качаясь, словно на палубе корабля, застигнутого ночной бурей. Редко встретишь на набережных трезвого путника, но если уж случится увидеть такое, скорей всего это задумчивый старичок, совершенно не похожий на Настройщика Амулетов, выгуливает облезлую, старенькую лису.

Осенью торговля ползла медленно, как теряющая кожу змея. Не исправляли дело и новые работы Зюба – клыки, в царапины которых вкраплены золото – пот Солнца и серебро – слезы Луны.

Осенью зябко спешащие прохожие озадачены поисками теплой одежды: курток из шкур и брюк из замши. Они пробегают, не замечая лавочку амулетов и бус, и спешат по переходу дальше – утеплять отвыкшие от холода, дрожащие тела. Осенью батарея еще кое-как согревает крепость-вилькабамбу. Инка хохлится и грустит, словно кто-то наступил на ее тень и упрямо продолжает стоять. И Солнце все реже проведывает Инку, все реже дарит снопы лучей. Одеяло туч набили ватой, оно становится все толще с каждым днем, потом не выдерживает, трещит, рвется, и медленно кружит над городом первый снежок. А потом снегопад накрывает улицы и крыши белым.

В крепости холодно, нижняя челюсть Инки выстукивает костяную песнь, на оконце изнутри и снаружи одинаковые сосульки, и Виракоча замерзает от бездействия. Все меньше зевак забредает в лавку, в подчинении Инки остался всего один хмурый и задумчивый продавец-панк, остальных пришлось уволить.

Под Новый год в лавке так холодно, словно стужа далеких галактик ворвалась и бесцеремонно хозяйничает, замораживая все и вся. Инка и хмурый продавец мечутся в четырех стенах, как звери по пещере, а зеваки уносят ноги как испуганные резким шорохом грызуны. Уже поздно, но Инка домой не спешит, в ее квартире теперь склад ожерелий, бус и поясков, подходящих больше для лета или для теплых стран, куда никогда не заглядывает зима. Дома Инка опускается устало на баул с украшениями, роняет голову на кулак и выпускает голос-шаман Моррисона из радиолы полетать над районом, полечить вздохами окрестных птиц и старух. Когда же волна прошлого уже грозит замочить мыски, Инка поспешно разглаживает складки на юбке, обшитой сверчками, и несется по делам, болтливый ветер и тот не надеется ее догнать.

Из отпущенных на волю сотрудников «Атлантиса» только Инка раз в неделю навещает Писсаридзе, который похудел и ослаб хуже любого бездомного пса. Она носит передачи инкогнито, подкармливает грузинского путешественника кукурузными лепешками, пивом собственного изготовления, фруктами, дарит ему живые деревца в кадках, толстые серые носки из грубой козьей шерсти, собачьи и крысиные зубы на ниточках, чтобы спасали от тюремных духов, ремни с тяжелыми пряжками, чтобы оберегали от сокамерников. На просьбы представиться Инка шипит, обида еще разъедает ей сердце, напоминает белым шрамом на пальце. Однако невиновность Писсаридзе и «Атлантиса» тревожит Инку, будит Виракочу ее души, толкает во вьюгу и в мороз плестись к тюрьме, прижимая к груди передачу, чтобы суп в бидончике не остыл. На все ее попытки защитить горе-авантюриста правосудие отвечает непониманием, словно Инка говорит на чужом языке кечуа, слова сливаются в неясную, бессмысленную песнь, и пиратам ее не понять.