Инка - Улья Нова

Многие ищут Огнеопасного человека, а находят его всегда случайно.

Найти и встретить его – еще полдела, а самое трудное – разгадать, кто он такой, ведь представляется Огнеопасный человек не иначе, как дядя Вася, бывший водитель автобуса, и отпугивает большинство людей своим горючим дыханием и затрапезным видом. Так дядя Вася поступает осознанно, он уточняет истинные чаяния ищущего и выявляет высоты горной страны. Людям, которые не пугаются огненного выдоха и нечистого пледа дяди Васи, тем, кто ласково говорит с ним, не замечая мусора в его волосах, он меняет жизнь к лучшему, и для них он навсегда становится Пачакути[26]. Только избранным, чей взгляд, не задерживаясь на лохмотьях, ищет сокровища и волшебство собеседника, дано узнать о дяде Васе, о его исканиях и мечтах.

Поэтому полдела найти и встретить Огнеопасного человека, полдела его узнать, а главное, чтобы он не ушел, чтобы сам захотел продолжить разговор.

И если уж настроен поговорить дядя Вася, то многое собеседнику поведает. Мне он объяснял, что любой человек – посланник-часкис[27]. Бежит любой человек из своего прошлого в свое будущее, странствует по горной стране, мечется по жизни, важно не только найти тропу, важно не только выбраться, не заблудиться, не упасть в каньон, не стать жертвой ягуаров и камнепада. Главное, в пути не потерять послание, письмо, которое несешь из своего прошлого себе в будущее. Что собой представляет это письмо, никого не касается, кроме тебя. Иной в двух словах напомнит, что неплохо бы обзавестись аккордеоном, и все на этом, а другой нудит весь план по порядку, на трех листах. Не важно, как написано письмо, впопыхах или вдумчиво, за раз или день ото дня, будь оно хоть веревочное, хоть буквенное, будь оно писано справа налево или слева направо, пальцем, кисточкой, ногой, губами, главное, его дорогой не потерять, а доставить по назначению.

Еще дядя Вася говорил, что, даже изменяясь к лучшему, открывая новые вершины и всякие каньоны, путешественник по горной стране не должен забывать, что он – прежде всего гонец-часкис, и его долг – донести письмо. Потерявший послание превращается в камень, стоит, печальный, скованный и холодный. Ветер полирует его, море шлифует, песок колет, зверь может наступить на него или нагадить, любой прохожий может пнуть его ногой или схватит и швырнет, куда вздумается. А если случилось, что не превратился в камень потерявший послание гонец-часкис, то все равно живется ему не сладко. Любой может подчинить своей воле человека, одомашнить его как морскую свинку или овцу, если у него нет письма и он себе не хозяин.

Никто не читал, какое письмо несет дядя Вася себе в будущее, да и неприлично это – читать чужие письма. А вот угадывать, что в чужом письме может скрываться, – не запрещается. Тем, кто его давно знает, известно, что дядя Вася избегает удачи как ложного бога. «Удача ослепляет, – говорит он, – удача не для меня. Тот, кто ищет удачи, мечется по городу и оказывается в сетях, а я иду по своим делам, никем не пойман и всем доволен. Везение всегда следует по установленному пути, выполняет определенную задачу и подчиняется точному времени, подобно обыкновенному батраку. А нужно оно, чтобы было теплее и суше, чтобы сладко спалось». Дядя Вася говорит, что надо быть спокойным и под проливным дождем, учит спать сладко на любой скамейке под снегопадом. Он выбирает самый паршивый автобус и едет спокойно, ничем не обременяя себя. Он знает, что и на этот раз его непременно высадят, и не ошибается, его всегда высаживают где-нибудь на полпути, в ливень, среди хрущоб, среди полей, в спальном районе, в снегопад, в серые, пасмурные будни. Наш дядя Вася преодолевает серые будни, как никто другой, в его горной стране всегда солнечно, он продвигается в повседневности безболезненно, радостно, сохраняет неизменной уака-вершину, бредет налегке, зигзагом и несет свое письмо. Предпочитая жить в неизвестности, без средств и без крыши над головой, дядя Вася привлекает к себе людей не только многими удивительными талантами и умениями, он учит проживать пасмурные дни празднично и советует не приносить себя в жертву ложным идолам.

Дядя Вася говорит, что рано или поздно на лице земли установится мир и покой, тогда наступит время великого воссоединения, койот с запада и шакал с востока будут жить в одной стае, а орел с севера и кондор с юга будут лететь бок о бок в любви и сострадании.

Дядя Вася Пачакути собирает вокруг себя людей как земли, владения его велики, сосчитать всех, так наберется, наверное, целая империя больших рыб Океана Людского, целая страна золотых людей. Дядя Вася щедр, каждому заготовил подарок. Он дарит веселый синий огонь, чтоб блестел в глазах, жалует памятку, как пробираться по серым кварталам и приходить куда наметил, преподносит путеводитель по горным вершинам, а в придачу дает охотничью сумку, чтобы письмо не потерялось, чтоб было оно доставлено в срок и по назначению.

За это стая легенд о дяде Васе Пачакуте, об Огнеопасном человеке перелетными птицами носится по миру. Ученые давно хотят навести порядок и для этого мотаются по планете, куда летят легенды, туда едут и ученые. Чтобы как-то упорядочить разгул перелетов, приходится отлавливать, кольцевать и помечать легенды, обозначать их маршруты на карте, высчитывать сроки стоянок, потом снова вылавливать и отмечать пополнения. Оказалось, что половина легенд о дяде Васе Пачакути придумана им самим, от нечего делать, спьяну или чтобы как-то себя занять, придумана и пущена скитаться в мир. Четверть из всех легенд придумана тоже самим дядей Васей, чтобы запутать и сбить со следа истребителей легенд, чтобы помешать браконьерам и охотникам нарушить баланс легенд в природе. И вот оставшаяся четверть легенд – истинные свидетельства о Пачакути, ценный и достоверный источник знаний о нем.

Много еще собирался рассказать улыбчивый Инкин сосед, но голос его потонул в бурном потоке музыки. Звякают браслеты, стучат по земле каблуки, тучный добряк-капибара хлопает бумажником о ладонь, иной изо всех сил трясет коробочкой с леденцами, те, кого Инке не видно из-за пламени, тоже чем-то гремят, стучат кружкой о кружку, шуршат и позвякивают. Замолчал улыбчивый, огляделся и, не желая отставать, громко задудел в рог. Ободренный вниманием, Огнеопасный дед танцует с усердием, руками и ногами рубит воздух и сдирает шкуры с невидимых врагов. Сухое, дубленое водкой тело на глазах ожило, кажется, привязано оно к ансамблю за тонкие шелковые нитки и во всем послушно музыке.

Хлопки все громче кромсали тишину ночной набережной, а пляска становилась все жарче. Огнеопасный дед взмок, кожа его блестела, по лбу катились тяжелые капли, а изо рта вырывалось веселое синее пламя. Руки деда выводили в морозном воздухе орнаменты, его талия освободилась, стала гибкой и подвижной, острые, костлявые плечи обрели мягкость очертаний, поблескивали потом. Дед загадочно ухмылялся, хитро поглядывал на собравшихся, вот, освещенное всполохом огня, его лицо как будто помолодело, растеряло морщины, а глаза отрешенно и нежно устремились в огонь.

Только один человек с нетерпением ждет, когда же наконец пляска закончится. Прокрался к огню чужак, не хлопает, не гремит, не вдохновляет музыкой танцующего. И все же для виду Инка тихонько притопывает каблуком, она затаилась, ждет конца представления, готова она в любую минуту двинуться к деду и начать расспросы, и от волнения ладошки ее мокрые, словно она опускала их в горячий источник. Но Огнеопасный дед и не думает сворачивать представление, он самозабвенно выделывает телом немыслимые ужимки, качается и машет руками под нарастающий стук, звяканье и хлопки. Сидящие изумленно следят за танцем, их нисколько не удивляет, что через некоторое время перед ними уже извивается в забытьи белая хрупкая женщина, чьи огненно-рыжие волосы взмокли от пота, сосцы упругих грудей рисуют в нагретом воздухе тропические цветы, тело сотрясается и бедра мечутся, рассыпая искры. Огонек вмиг присмирел как ручной ягуар-унди, тихо, покорно мурчит. Бряцают браслеты, ладони раскраснелись и болят от хлопков, трубит рог, звякает бумажник о ладонь, постукивает каучук подошв о землю. Только Инка выбивается из ансамбля, осматривается по сторонам как встревоженная сова, руки ее лежат на коленях, ноги бездействуют, тело не качается, губы не улюлюкают, она упрямо сопротивляется, хочет одурь прогнать, недоверчиво потряхивает головой и протирает глаза. Но монисто из монет на груди танцующей весело поблескивает, фонари мерцают в такт пляске, а на клочке свободного от туч неба звезды хором подпевают под музыку Инкины соседи ликуют, наяривают в погремушки, стучат, гремят, сбивают ладони в кровь, они восторженно наблюдают за танцующей, что трясется, качается и рассыпает по сторонам капли пота с разгоряченной кожи. Вблизи неведомого Инке дышится тяжело, от изумления она утратила произвольность движений – сидит как идол, наблюдая пляску, не может пошевелить ни рукой, ни пальцем ноги. Чем все это закончится, Инка понятия не имеет, но на всякий случай старается всеобщего веселья не нарушать, легонько улыбается и ждет, что будет дальше. А дальше происходит и вовсе немыслимое – разгоряченная женщинка, извиваясь, входит в огонь, ее босые ножки топчутся на раскаленных углях, красные полена рассыпаются под ее прыжками, а пламя шипит, со всех сторон лижет ей тело, щекочет и гладит пупок и бедра. Инка нетерпеливо отбивает ритм мыском, скрипит зубами, сплевывает с языка недобрые пожелания, ждет, чем же закончится безобразие. Вдруг совсем рядом слышит она крик птицы, тревожно оглядывается Инка по сторонам, что еще за птица, откуда она взялась и почему не спит в такой поздний час. Пугливый, осторожный взгляд ее встречается с парой черных глаз, кто-то внимательно разглядывает Инку через распаляющееся пламя, не видит он ни танца, ни огня, а наблюдает за ней. Пламя вспыхнуло, выбросило в небо пригоршню искр, женщинка затряслась, раскаленная докрасна, зашипела, вскрикнула и застонала. Музыканты ликуют, гремят, хлопают и звенят, на лицах их восторженные улыбки, щеки их раскраснелись, как глиняные горшки в огне, волосы слиплись, а на лбу выступил пот. Одной Инке холодно и жутко, а тут еще кто-то дернул ее за косицу, холодная бабочка коснулась крылом ее щеки, чьи-то руки опустились Инке на плечи. Она окаменела, надеется, может, это только показалось, может, это все с похмелья, но уже льется ей в самое ушко тихий, вкрадчивый голос: