Инка - Улья Нова

И вот наступило утро, когда Инка изо всех сил впилась ноготками в подлокотник дивана и закричала: «Не пойду на рынок, катись все к змеиной матери». Виракоча ее смятение игнорировал и безжалостно тянул к выходу, в толкотню и духоту рыночного ангара, он отрывал Инкины ручонки от мебели, за которые она пыталась ухватиться, и волочил ее, как усталого обессиленного зверя к двери, толкал в спину пинками вон из квартиры. Он опять жертвовал ею ради людей, ради этих пугливых и нерешительных существ, которые боятся злых духов и мыслей друг друга, и поэтому им нужны обереги и амулеты, чтобы жизнь стала комфортнее, а жить – увереннее. Инка огрызалась и грубила, она не хотела ни вредить людям, ни помогать им, а хотела одного – свернувшись мумией-зародышем на диване, продремать денек-другой и проснуться, забыв прошлое. Но Виракоча совершенно игнорировал ее желания и тащил за шиворот в ангар рынка.

Очутившись опять в жужжащей духоте, она почувствовала, как руки становятся липкими, а на лбу вызревает урожай пота. Расстроенная, ногой откинула крышку чемодана, съехала по стене, спрятала лицо в гнездышке ладоней и всплакнула. Так она и сидела, сжавшись всем телом в кулак, когда услышала голос. Она не двигалась, а голос, тактичный и бархатный, как тропический цветок, не замолкал, из чего она догадалась, что обращаются к ней. Тогда нехотя заплаканное личико покинуло свое убежище, а фигурка распрямилась и оказалась пред Человеком-Крабом. Он тихо, вкрадчиво, в четвертый раз спрашивал одно и то же, тыча пальцем в разинутую пасть чемодана:

 – Твоя работа?

 – Угу, – промычала Инка первобытное согласие.

 – И давно плетешь?

 – Угу, – ей уже стали надоедать расспросы.

 – И все это для тебя – всерьез или так, баловство на булавки?

 – Угу, серьезно, – еще вопрос, и она снова сожмется в кулак-зародыш, будет дремать у стены, пока не онемеют ноги.

Человек-Краб одет, словно охотится на ягуаров – брюки с множеством карманов, бежевая ковбойка и охотничья сума через плечо. Вопросами он не докучал, а тихо пояснил:

 – Я собираюсь открыть небольшую лавку изысканных, дорогих украшений: амулетов, ожерелий, всяких красивых вещиц для дома. Мне нужен администратор, толковый человек, который бы тонко чувствовал дело, любил и понимал, чтобы не объяснять на пальцах. Понимаешь? У тебя, по всей видимости, опыт есть, потому что амулеты твои – потрясающие. Ты согласна поработать?

Можно было не спрашивать. Без лишних раздумий, что, как пчелы жалят и отравляют ядом подозрений, Инка решилась, стремительно захлопнула чемодан и двинулась туда, куда звал ее Человек-Краб. По дороге она пела Виракоче благодарственный гимн: «Спасибо тебе, Оперенный, за то, что вытащил меня сегодня из дома. И что бы я делала без тебя, не знаю».

День осеннего равноденствия совпал с судом над верхушкой и низами «Атлантиса». Вся команда, проигравшая морской бой, кое-как разместилась на трех скамьях подсудимых, которые оказались жестки для исхудавших за предварительное заключение коллективных ягодиц. Несчастные на вид и поникшие менеджеры, посеревшая как от долгой морской болезни бухгалтерша, девочка-курьер с флюсом, секретарша, беременная от кого-то, – оставляли своим видом желать лучшего и, как подгнившие тыквенные корки, ни на что не годились. Один Писсаридзе взъерошенным грифом выделялся на фоне ссутуленных спин гордой, но изможденной фигурой. Он старался держаться невозмутимо, как в лучшие времена, выпячивал пузо, да не тут-то было: пузо исчезло, как украденная дыня. Зато собравшиеся в маленьком, не больше кают-компании, зале суда отличались румянцем, особенно судьи, чья белая кожа добротно обтягивала жиры, припасенные не на один сезон холодов и невзгод. Были судьи невозмутимы, вид имели как сытые хищники – ленивый и спокойный. Жизнь их сегодня не решалась, всего лишь тянулась, как шелковая нить из червя, рутина рабочих обязанностей. Ничего нового от заседания они не ждали: выступят свидетели, зачитают приговор, и по домам.

Однако посреди слушания дела произошло из ряда вон выходящее: дверки кают-компании распахнулись, и в зал, где люди, созерцая торжество закона, затаили дыхание, как кролики перед змеей, вплыла, с достоинством неся свое тело, девушка или женщина, а может, просто существо. Была она с прической из сорока с лишним косиц, походку имела уверенную, как тот, кто привык странствовать в одиночку. Пальто на ней было бежевое, а ее лицо удивляло царственным хладнокровием, миром и покоем, что присущи далеко не всем лицам на Земле. Она источала пряные ароматы, видно, косицы были пропитаны благовониями, а еще казалось, от женщины этой идет дым. Вплыла она как военный фрегат, гордо расправив плечи, и ее груди были похожи на паруса, раздутые ветром. С торжествующим видом, пользуясь всеобщим замешательством, заняла она место за конторкой свидетеля, на жужжание зрителей, на строгие замечания судей лишь подняла руку, ловя тишину ладонью или демонстрируя, что на каждом из пальцев у нее – по увесистому золотому кольцу ручной работы. Никто не признал Инку в этом загадочном пришельце. Она же, завладев конторкой свидетеля, сумела перекричать и недовольное шипение зрителей, и громогласные замечания судей, и удары разъяренного молоточка. Инка раскрыла рот, и полилась песня необыкновенно стройная. Было это сказание об «Атлантисе», о славном корабле, о его безоблачных буднях, о дальних странах, куда «Атлантис» доставлял многие толпы соотечественников. Пела Инка о мирной команде, не забыла она упомянуть о нравах и обычаях, царивших на корабле, припомнила, что хозяин, бывало, открывал новые звезды у отелей, соблазнял секретаршу-другую, но никогда не порочил честное имя турфирмы, и ни одна тень не упала на незапятнанный и праведный курс ее.

Так пела Инка, и надо сказать, получалось у нее неплохо. Об одном она забыла: когда содержимое песни идет вразрез с мнением слушателей, они хлопают глазами, отказываются понимать и делают вид, что лопочешь ты на древнем наречии кечуа[24], которое знать не знают, ведать не ведают в этих краях. Запыхавшись от пламенных песнопений, Инка потеряла надежду быть понятой, но это не могло нарушить ее крепкое самообнаружение, не могло поранить ее нерушимое спокойствие. Возмущенная, рассерженная, вихрем уносилась она из зала суда, оставляя за спиной, увы, тот же приговор, какой изначально и наметили. От былой Инки не осталось следа, сотрудники «Атлантиса» так и не узнали, что это за чудо в перьях явилось их защищать, но, растроганные участием, они рыдали, глядя ей вослед. Дочки Писсаридзе тоже плакали навзрыд, им было о чем причитать, ведь «Гуччи» становился теперь для них недоступнее Эльдорадо и запредельнее Титикаки.

В Инкиных глазах завелся огонек, на ее шейке сияет золотая пластинка, искрят золотые кольца и перстни на ее тонких пальцах, волосы, заплетенные во множество косиц, блестят на солнце и в тени, днем и ночью источают ароматы благовоний. Ее плавные движения стремительны, шаги – мягкие, но твердые, ее кожа растеряла серые тени, стала гладкая и белая, как отполированный ветром известняк. Теперь Инка – администратор в лавке диковинных вещиц. Большую часть дня она проводит в зале. В синем платье прижимается Инка к синей стене, как бабочка становится незаметной для посторонних глаз. Застыв у стены, идолом зоркой, проницательной женщины наблюдает она за происходящим в лавке, и камера для отлова воришек не нужна, за все время украли, кажется, только браслетик на ногу.

Внимательно следит Инка и за продавцами: со старанием подбирают они амулет покупателю или так, впаривают первое попавшееся, лишь бы поскорее продать. Затаив дыхание, она недоверчиво высматривает, не привирают ли цен ее юркие подчиненные, не обсчитывают ли, не обделяют ли сдачей мечтательных, беззащитных существ. Инка администратор суровый, если заметит что-нибудь подозрительное, как бог дождя хмурится на пугливую стайку продавцов, гремит, шумит, безжалостно выпалывает оплошности, как сорняки.

Убедившись, что никто не грубит и не самоуправствует, Инка выходит из игры в администратора и предается изучению посетителей. От нее не укрылось, что чаще других забредают в лавку существа, имеющие особую связь с дождем а также мифические и глухие Зеваки, напевающие себе под нос, долго и подозрительно бродят по залу, а неподдающиеся пониманию особы чаще всего покупают неприметные деревянные коробочки и сушеные растения.

Если прилежно занимаешься изучением гостей лавки, нетрудно отличать верных посетителей от случайно заглянувших зевак. Инка пошла и дальше, она безошибочно угадывает, кто уйдет с пустыми руками, кто бездумно купит браслетик из ракушек, а кто просияет молнией радости и тут же купит предмет мечтаний, не оглядываясь на ценник.

Незаметная для посторонних глаз, Инка замирает и нюхает день посетителей, теперь она знает: каждый человек окутан собственным запахом, как огонь – дымом. Аромат людской следует нюхать не носом, а сердцем, тогда становится ясно: у иных запах сильный, стойкий, но приветливый, а у других слабый, зато прекрасно отпугивает соплеменников, чужеземцев, зверей и птиц, всех без разбора обращает в бегство, как фумигатор – москитов. От некоторых людей попахивает тревогой, у других кожа испускает аромат лени и водорослей, а находятся и такие, от кого тянет хрустом и усталостью.