Дорогой Джон - Николас Спаркс

— Я боюсь.

— Я тоже боюсь, маленький. Но врачи делают все, что могут.

— Я люблю его.

— Я знаю. Я тоже люблю его. Больше, чем ты можешь себе представить.

Некоторое время я наблюдал за ними, чувствуя себя лишним. Саванна ни разу не подняла глаза, и я с отчаяньем понял, что прошлое ушло безвозвратно и призраки не оживут.

Похлопав себя по карманам, я вытащил ключи от машины и направился к выходу, чувствуя неприятное жжение вокруг глаз — предвестник слез. Услышав громкий скрип открываемой двери, Саванна не шевельнулась.

Я неверными шагами сошел с крыльца — ноги заплетались, как от смертельной усталости, и позже, у мотеля, когда я стоял, пережидая светофор, прохожие удивленно косились на плачущего мужчину за рулем.

Остаток вечера я провел в одиночестве в своем номере. По коридору мимо моей двери проходили люди, везя за собой чемоданы на колесиках. На стоянку то и дело въезжали машины, и комната на миг освещалась светом фар, а на стене появлялись причудливые тени. Люди все время в движении, им свойственно стремиться к новым горизонтам. Я отчаянно завидовал этим незнакомым людям, не зная, смогу ли когда-нибудь сказать о себе то же самое.

Я даже не пытался заснуть — лежал и думал о Тиме, но странно — вместо истощенного больного, которого я видел в палате, мне вспоминался стройный молодой человек, которого я видел на пляже, — типичный студент, улыбавшийся всем и каждому. Я думал о моем отце, гадая, какими были его последние недели. Я пытался представить, как сиделки слушают его бесконечные рассказы о монетах, и очень надеялся, что директор сказал мне правду и отец отошел в мир иной тихо, во сне. Я думал об Алане и неизвестном мире, в котором он живет. Но в основном я думал о Саванне, вспоминая проведенный с нею день и постоянно возвращаясь мыслями в прошлое, ощущая громадную печаль и какую-то опустошенность.

Утром я полюбовался рассветом, глядя, как золотой шар медленно поднимается из-за горизонта. Побрившись, собрал свои немногочисленные вещи и отнес в машину. В закусочной напротив я заказал себе завтрак, но когда передо мной поставили тарелку с дымящейся снедью, я оттолкнул ее и обнял ладонями чашку горячего кофе, думая, встала ли уже Саванна. Наверное, кормит лошадей.

В девять часов я подъехал к больнице. Расписавшись на листе посещений, я поднялся на лифте на третий этаж и прошел по знакомому со вчерашнего дня коридору. Дверь в палату Тима была приоткрыта; было слышно, что там работает телевизор.

Увидев меня, Уэддон удивленно заулыбался.

— Привет, Джон, — сказал он, выключая телевизор. — Входи. Я не смотрю, включил от скуки.

Я присел на тот же стул, где сидел вчера. Сегодня Тим выглядел получше. С третьей попытки ему удалось сесть прямее, и он снова поднял на меня глаза.

— Что привело тебя сюда так рано?

— Я уезжаю, — объяснил я. — Мне нужно успеть на завтрашний рейс в Германию. Знаешь, армейская жизнь диктует свои законы.

— А меня, наверное, сегодня отпустят домой. Я отлично спал прошлой ночью.

Я подозрительно посмотрел на Тима, приняв последнюю реплику за намек на то, что прошлой ночью и мы с Саванной не скучали, но наш больной сидел с самым невинным видом.

— Нет, правда, Джон, почему ты приехал? — спросил Тим.

— Не знаю, — признался я. — Просто хотелось тебя увидеть. Может, тебе захочется со мной проститься.

Он кивнул и отвернулся к окну, из которого был виден только огромный кондиционер.

— Знаешь, что хуже всего? Алан остается один. Шансов выкарабкаться у меня мало, зато есть все шансы скапутиться. С этим я еще могу смириться. Как я уже говорил, со мной моя вера, и я знаю или по крайней мере надеюсь, что попаду в лучший мир. А Саванна… Если со мной что-то случится, она будет сильно горевать, но знаешь, гибель родителей заставила меня кое-что понять.

— Что жизнь несправедлива?

— Ну, это в первую очередь, но я убедился, что все можно пережить, каким бы невозможным это ни казалось вначале. Со временем скорбь ослабевает. Не то чтобы она исчезает совсем, но с тем, что остается, уже можно жить. Так будет и с Саванной. Она молодая, сильная, сможет пережить утрату. Но вот Алан… Не представляю, что с ним станется. Кто о нем позаботится, как он будет жить…

— Саванна его не оставит.

— Да, конечно, но разве это справедливо — взваливать на нее такую ответственность?

— Справедливо или нет, значения иметь не будет. Она не допустит, чтобы ему плохо жилось.

— А как? Ей нужно работать. Пока она на работе, кто присмотрит за Аланом? Не забывай, ему всего девятнадцать, что, ей еще пятьдесят лет за ним ходить? Мне-то деваться некуда — Алан мой брат, но Саванна… — Тим покачал головой. — Она молода и красива. Разве справедливо, чтобы она никогда не смогла выйти замуж?

— Ты о чем?

— Сам подумай! Станет ее новый муж заботиться об Алане?

Я промолчал. Тим приподнял брови:

— Вот ты бы стал?

Я не нашелся с ответом. Выражение лица Тима смягчилось.

— Об этом я и думаю, лежа здесь. В смысле, когда меня не тошнит. У меня теперь много времени на раздумья. Например, о тебе, Джон.

— Что?!

— Ты по-прежнему любишь Саванну, верно?

Я сидел с каменным лицом, но Тима трудно было обмануть.

— Ничего, — сказал он. — Я сразу понял. Я все всегда понимаю сразу, — тоскливо добавил он. — Я до сих пор помню лицо Саванны, когда она впервые рассказывала о тебе. Никогда ее такой не видел. Я был счастлив за нее — в тебе чувствовалось нечто такое, что сразу внушало доверие. Как она тосковала по тебе первый год! Только о тебе и думала… А потом она узнала, что ты будешь служить еще два года, а я был здесь, в Ленуаре, и у меня погибли отец и мать… — Он оборвал фразу. — Ты ведь тоже сразу понял, что я люблю ее?

Я кивнул.

— Я так и думал. — Тим кашлянул. — Я люблю ее с двенадцати лет. Постепенно и она меня полюбила.

— Для чего ты мне это говоришь?

— Потому что это не одно и то же. Да, она меня любит, но не так, как тебя. Ко мне она никогда не загорится страстной любовью. Впрочем, мы все равно прожили бы счастливую долгую жизнь… Саванна так радовалась, когда мы обзавелись ранчо! А я был счастлив, что доставил ей радость. Потом я заболел, и она принялась ухаживать за мной с той же нежностью, как я ходил бы за ней, случись что, не дай Бог. — Тим замолчал, подыскивая слова, на его лице явственно читалось страдание. — Вчера, когда ты вошел, я заметил, как Саванна на тебя смотрит, и понял — она по-прежнему тебя любит. Больше того, я не сомневаюсь, что и всегда будет любить. Мне очень больно это говорить, но я тоже люблю Саванну и превыше всего для меня ее счастье. Я хочу, чтобы Саванна была счастлива, всегда этого хотел, больше всего на свете…

Во рту у меня пересохло, и я с трудом проговорил:

— Ты это к чему?

— Не покидай Саванну, если со мной что-нибудь случится. И обещай всегда беречь и лелеять ее так, как я.

— Тим…

— Ничего не говори, Джон. — Он поднял руку, не то желая меня остановить, не то прощаясь. — Просто запомни мои слова.

Он отвернулся к стене, и я понял, что разговор окончен.

Тогда я встал и тихо вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.

Выйдя из больницы, я сощурился от яркого утреннего солнца. На деревьях щебетали птицы, но как я ни вглядывался в густые кроны, не смог разглядеть веселых птах-насмешниц.

Больничная стоянка уже заполнилась больше чем наполовину. В стеклянные двери то и дело входили или выходили люди. Направляясь к машинам, все они выглядели понурыми и измученными, примерно как я. Показной оптимизм они приберегали для палаты, но маска спадала, едва они оставались одни. Да, чудеса случаются даже с умирающими, и женщины в родильном отделении не помнят себя от счастья, впервые взяв новорожденных на руки, но я чувствовал, что, подобно мне, большинство посетителей едва находят в себе силы держаться.

Я сидел на скамейке у входа, гадая, с чего это меня сюда понесло, и жалея, что приехал. Я все прокручивал наш с Тимом разговор и никак не мог забыть выражение мучительной тоски на его лице. В первый раз за все годы моя любовь к Саванне показалась мне… неправильной, что ли. Любовь должна приносить радость, покой в душах и все такое, а моя несла всем только боль — Тиму, Саванне, даже мне самому. Я приезжал не затем, чтобы искушать Саванну или увести ее от мужа… Или за этим? Я уже не был уверен в собственном благородстве, еще неделю назад казавшемся мне незыблемым, и пустота на душе была… Ну, как в ржавой банке из-под краски.

Я вынул из бумажника фотографию Саванны. Снимок потрескался и выцвел. Глядя на ее лицо, пытался отгадать, что принесет следующий год. Я не знал, выживет Тим или умрет, и не хотел об этом думать. В любом случае наши с Саванной отношения уже не будут прежними. Мы встретились в беззаботное время, полное грандиозных прожектов и больших обещаний; теперь в нашем багаже значились суровые уроки жизни.