Поезд на Ленинград - Юлия Ли

у нее еще были силы достать себе пропитание. Накрыв ее вновь, Феликс отполз к самому дальнему углу, чтобы не видеть и не слышать своих собратьев по несчастью.

К ужасу стало примешиваться раскаяние. Комом в горле пришло осознание, что это ему небесная кара за все убийства, к которым он был причастен. Мыслительный процесс забуксовал на одной этой страшной, тошнотворной мысли. Она пронзала бесконечными электрическими разрядами, била дубинкой, обливала ледяным душем, заставляя вздрагивать, дрожать, ежиться. Постепенно все это слилось в единую вибрацию, будто Феликса посадили на карусель, находящуюся под высоким напряжением, с которой нельзя сойти. Он раскачивался, стонал, иногда сбивал душевную боль физической – стукался виском о стену или молотил кулаками об острые края кирпичей. Но удары дарили лишь недолгое отупение, пустоту в голове. А потом мысль, что его постигла кара господня, возвращалась, впиваясь острыми клыками в сердце. Сколько он так просидел, забившись в угол, обнимая колени, как напуганный ребенок? Феликс потерял счет времени.

Вскоре в отдалении зашевелилась его бекеша, из-под нее, как только что проснувшийся от зимней спячки медведь, выползла на четвереньках француженка. Застыв на месте и слегка покачиваясь на обессилевших ногах и руках, подметая волосами пол, она некоторое время прислушивалась к звукам тишины. И только потом поползла к останкам разделанного пленника – вряд ли там что-то осталось после того, как поработали ее сокамерники. Но она все же нашла для себя какие-то крохи. И довольно продолжительно раздавалась ее тихая возня, жевание, шуршание, с противным скрежетом она двигала таз, очевидно, ища на его дне последние капли. Феликс не замечал, как, слушая эти звуки, дрожал, будто от разрядов тока. Наконец они стихли. И точно так же не спеша женщина вернулась к своему ложу, накрылась бекешей и быстро уснула.

Спустя сутки или двое в Феликсе совершенно естественно, как в любом живом существе, имеющем инстинкт самосохранения, проснулась жажда выбраться, растормошить сокамерников, внушить им, что нельзя превращаться в безмолвных и всему покорных животных, что нужно сражаться, биться за свободу и, если ничего не выйдет, перепробовав все, погибнуть в сопротивлении, но никак не в бездействии. Лучше смерть, чем жалкое существование цепного каннибала, которому кидают обглоданные кости.

Он пытался с ними говорить, убеждал, он хватал их за руки, тряс за плечи, а они закрывали лица, отстранялись, вяло обороняясь от него локтями. Он придумывал десятки планов нападения на мясника, он предложил вооружиться, выкорчевать камни, заточить остатки костей, что грудой лежали в углу того места, где, очевидно, была разделана не одна жертва. Но его не слушали.

Более того, ему не сказали ни единого слова.

За эти два дня Феликс, кроме отчаянного «ильзарив», не услышал больше ничего. Он будто говорил с тенями, с чучелами, набитыми соломой.

Тогда он решил, что нападет один. И, когда явились за очередной жертвой, он исполнил свой план. Сжимая в руках собственный сапог, притаился за простенком, куда в прошлый раз не доходил свет фонаря. Он рассчитывал оглушить того, кто держал ключи, каблучной набойкой из металла – если попасть точно в висок, где череп тоньше, можно и убить. Но его огрели по голове прикладом раньше, чем он замахнулся, и весь процесс свежевания он благополучно провел в обмороке.

На четвертый или пятый день Феликс ощутил слабость и сильную головную боль от обезвоживания. Свернувшись калачиком в своем углу, он гонял другую страшную мысль – скорее бы они пришли и наполнили жестяной таз кровью. В голове раздавались фантомные звуки стекающей в жестянку жидкости. Пить! Пить!.. Говорить ни с кем не хотелось. Феликс старался не думать о мучащей его жажде, перебирал способы покончить с собой, доступные в этой камере. Самый желанный – наброситься на солдат, как волк. Рвать всех подряд когтями и зубами, пока не пристрелят. Но эту счастливую возможность он упустил. Надо было лезть на рожон, когда были силы. Сейчас случится то же, что и прошлый раз, – его лишь оглушат, отпихнут в сторону, и он пролежит бездвижным кулем сутки.

Отчаяние все стягивало свои когти у горла, когда вдруг нечто зашуршало в темноте за решетчатыми дверьми. Все силы Феликса одномоментно мобилизовались. Оживленный надеждой, он поднял голову, заметив фигуру, одетую в солдатскую одежду, но что-то нелепое было в облике этой фигуры, что-то нескладное, неестественное, а лица не видать. Фигура вытянула руку, метнула скомканную бумажку на середину темницы и исчезла. По движениям этого странного существа можно было предположить, что под солдатской одеждой пряталась женщина. Поэтому и сидела на ней гимнастерка странно.

Долго Феликс смотрел на белеющий недалеко от прутьев комок, не решаясь к нему подойти. Сокамерники не проявляли к предмету интереса, никто и не взглянул на него. Выждав удобную минуту – хотя что это была за удобная минута, Феликс ответить себе не мог, страх и неизвестность заставляли ждать опасность отовсюду, – он поднял бумагу, засунул под гимнастерку и вновь забился в свой угол. Эти простые движения отняли все силы, и он долго отдыхивался и гнал пляску звезд перед глазами, прежде чем развернул записку, пытаясь поймать тусклый луч света из окна-продуха. Первым в глаза бросился чертеж – он тотчас понял, что перед ним спешно начертанный план винного погреба. Крестиком, очевидно, отмечено его местопребывание, а пунктирная линия вела к наружной стене, рядом с которой оказалась нарисована лопата.

Опустив руку к земляному полу, он ощутил, как похолодел затылок. И громко, надрывно рассмеялся, не заметив, как смех перешел в почти истерическое рыдание. От радости, что спасение все-таки возможно и оно так близко, а следом – от отчаяния, что лопата имеется лишь нарисованная. Настоящего инструмента у него не было, женщина в гимнастерке не догадалась принести и ее. Но в первые минуты об этом даже и не подумалось. Знать бы, где рыть, а чем – найдется. Феликс готов был работать ногтями и зубами.

Он вскочил на ноги. И, покачиваясь, хватаясь за стену, слабым голосом вскричал:

– Мы спасены! Спасены!

Рухнув на колени, подполз к одному из пленников и с жаром стал объяснять, что вон та стена наружная, а пол – земля, нужно лишь сделать подкоп. От него отвернулись. Он двинул к другому, к третьему, умоляя очнуться, услышать его. Разозлившись, он начал трясти тощего мужчину в некогда светлой сорочке и жилете, на вид ему было чуть более сорока.

– Ну поговори со мной! Ну скажи хоть слово! Я же вижу по твоим глазам, ты еще не окончательно превратился в животное! Кем ты был там, на воле? Кем? Чиновником каким-нибудь, управляющим? Еще можно спастись, понимаешь?