Поезд на Ленинград - Юлия Ли

отряд по периметру усадьбы так, чтобы со всех концов могла подоспеть помощь, он приказал тотчас забрасывать гранатами стены, если услышат условный сигнал – на его шее висел свисток. А сам преспокойно отправился к палаткам патрульного отряда.

Он подходил с поднятыми руками, демонстрируя свою безоружность, но его все равно повалили на землю. Феликс твердил, что он и атаман знакомы, что просит лишь передать пароль. Слова «степной волк» ни о чем не сказали этой своре полуголодных и ошалелых дезертиров. Это были в основном русские солдаты, уволенные в запас, но среди них попадались и малороссы, чехи и даже австрийцы, потерявшие все, их интересовала только такая добыча, которую можно было хорошенько выпотрошить. А что возьмешь с тощего двадцатилетнего юнца, одетого красноармейцем?

Однако то, что он знал атамана лично, встревожило некоторых.

Степной волк… Это была удивительно гармоничная пара убийцы и наводчика. Точнее, убийцей был только «степной», а «волк» – наживкой. Первый с виду – не то дурачок, не то из цыган, невзрачный, большеголовый, с черными волосами, безумными искорками в глазах и нервным ртом, уголки которого всегда чуть подрагивали, будто он улыбнуться хотел, но выходила презрительная гримаса. «Волк» притворялся потерявшимся ребенком, заговаривал жертву, заводил куда надо, а «степной» ловко ее чикал. В основном это были «свои», отработавшие свой срок или провинившиеся…

После Белов узнал, что его напарник никакой и не дурачок и даже не цыган, а иностранец – венгр. И по нраву своему очень жесток, почти до безумия. Наверное, потому и пошел в убийцы. Нравилось ему это страшное ремесло. Феликс боялся его до чертиков и следил за ним. Сначала из страха, а потом – из любопытства, как и за многими. Наблюдение за своими жертвами и за теми, с кем ему доводилось работать – из охранки, – было его личным сортом развлечения, потому что с тех пор, как согласился на участие в убийствах, он как будто потерял себя самого, свою душу. Был будто призрак неприкаянный, ходил за людьми невидимкой, наблюдал, как они живут, представлял себя на их месте, мечтал, каким бы он был на должности вот этого чиновника или того, другого, аптекаря, секретаря или гимназического учителя…

Страсть эта Феликса привела к тому, что он выучил всех в лицо, знал многих по номерам и кличкам. Только знание это пока не находило своего применения…

Венгр был самым любопытным его объектом, будоражащим кровь своей непредсказуемостью; имелось у них что-то общее. Он тоже ловко мог менять свою внешность, становясь то властным господином, то придворным лакеем, то сентиментальным страдальцем. Умел глянуть, как хищник, а если надо – как агнец божий. И для этого ему не приходилось использовать грим и специальную одежду. Он обладал удивительным актерским мастерством. Феликс стал не просто подсматривать за ним – он подражал, когда подрос, и учился у него, оставаясь незримым. Следовал тенью, садился в трактирах за соседними столиками, снимал номера в гостиницах рядом, чтобы можно было вылезти в окно, проскользнуть по карнизу к окнам этого удивительного человека и слушать, и смотреть, что он делает, как живет. Однажды Феликс застал его говорящим по телефону женским голосом. Натуральным, приятным женским голосом! И взял такую же манеру себе на вооружение. Не раз потом переодевался в женское, чтобы уйти от погони или попасть в нужный дом.

Когда Феликс прочел в газетах, что в Рязанской губернии появился какой-то лихой атаман Степнов, который носит синий мундир венгерского капитана и страшно жесток, он сложил два и два.

А потом родился план его уничтожения.

Этот венгр не был глуп, он прекрасно понимал, что не сможет вечно держать оборону усадьбы, которую выбрал для своего лагеря. Оставалось внушить ему, что он нуждается в Вергилии, который перевел бы его на красную сторону. Не лучше ли возглавить отряд красных, чем этих разбойников? И Белов готов помочь ему не только перебраться на другой берег, но и сделать его там главным!

Феликса хорошо отметелили, прежде чем повели к атаману, более того, чуть не пристрелили, пытая, кто он и откуда. Его держали на мушке, ему выстрелили в голову. Но стрелок был столь ловок, что пуля лишь царапнула и обожгла висок, крови было, правда, немерено, никак не останавливалась, заливала лицо, лилась за воротник. Но неунывающий Феликс решил, что это даже ему на руку – пока его вели, он незаметно растирал кровь по щекам, глазам, делая черты еще больше неузнаваемыми, хотя нос и левая скула уже достаточно сильно вспухли от ударов, так что венгр его и так бы не узнал.

Его вели опустошенным, вырубленным садом – кругом костры, пеньки и истоптанная земля. В дом затащили загаженным крыльцом, волокли по полам комнат, истоптанным грязными сапогами. От входных дверей дома шли нескончаемые серо-коричневые дорожки следов, одних уже подсохших, других свежих, мокрых, белые стены и лепнина все до уровня человеческого роста заляпаны грязными руками, кровью. Справа от дверей, распахнутых в гостиную, где мебель вся оказалась сдвинута кое-как, на окнах висели клочки штор и прозрачных гардин. К ужасу, Феликс увидел изрешеченную пулями и забрызганную красным и черным стену, рисунок обоев был почти неразличим за пятнами – один из конвойных шепнул, что утром был показательный расстрел.

Из гостиной вели другие двери, а за ними – вдруг неожиданно: маленький, светловолосый, как ангел с полотен эпохи Ренессанса, мальчуган в коротких штанишках. Он сидел на стуле так, что его ботинки едва касались пола, между колен он держал огромную для его роста виолончель и играл, ни на кого не обращая внимания, сосредоточенно глядя на то, как зажимает пальчиками струны, как скользит по грифу смычок. Казалось, что в мыслях он находится далеко отсюда. Рядом сидел мужчина с перебинтованными ногами в грязной и рваной форме австрийского солдата. Его била лихорадка, по влажному лицу катились струи пота, но он сидел с прямой спиной и давал по-немецки наставления мальчугану. Тот схватывал на лету. И если раздавалась фальшивая нота, учитель останавливал его, указывал на ошибку, и мальчуган тут же переигрывал заново. Казалось, ничто не могло отвлечь юного музыканта от его важного дела.

Феликса пронзило чувство, что он видит себя – невинную душу, брошенную в жернова жестокой, полной коварства, обмана и предательств жизни. Он приводил жертв к убийце с таким же лицом, как этот мальчик играл на виолончели. Его ничто не трогало, потому что он так привык, бывает ли по-другому – он не знал. Человек привыкает ко всему.

Феликса провели мимо этих дверей, а он все не отводил глаз, старался повернуться, сколько позволяли руки ведших