Поезд на Ленинград - Юлия Ли

в свисток, но, видно, все успели покинуть усадьбу. Добрался до речки, напился воды… Помню, от счастья, что довелось увидеть воду… настоящую, прозрачную, чистую воду, напиться ею вдоволь, стал смеяться как сумасшедший и долго не мог себя остановить, аж до боли в груди. Помню упал без сил в траву, а перед глазами синее небо. Потом провал в памяти. Помню, жил у какой-то женщины в деревне. Жил как часовой механизм, не говорил ни с кем, таскал ей воду из колодца, дрова рубил, спал в сенях на скамье. Меня сочли немым. Сам себя не помню… Ушел от нее, так и не поблагодарив, не узнав ни ее имени, ни того, она ли меня приволокла к себе.

– Вы совсем не помните того периода времени?

– Совсем.

– Вы болели тифом. Мы были в том селе… долго кружили вокруг развалин полусгоревшей усадьбы, расспрашивали всех подряд, посетили все села и деревни. И нашли женщину, которая вас выходила. Ее звали Рахиль. Местная школьная учительница. Она тоже жертва атамана – чудом выжила после того, как тот спалил школу. Детей спасти не удалось. И гнев деревни пал на нее, она живет особняком.

Феликс лишь махнул головой, почему-то совершенно ничего к ней не испытывая. Не помнил ее лица, будто белое пятно.

– Рахиль… – глухо повторил он. – Значит, тиф все-таки был?

– Увы, да. После сыпного тифа очень часто наблюдаются психопатоподобные изменения личности. Вы ушли от нее в полубессознательном состоянии, действительно «не помня себя», так добрались до Петрограда, нашли отца. У него пролежали в бреду несколько месяцев, а потом вас словно подменили. Он рассказывал, как вы поднялись утром в сентябре двадцать первого и заявили, что вы английский шпион, что следили за агентом охранки Владом Миклошем, потеряли след и теперь непременно должны вновь на него выйти. Ваш голос был бодр, речь не нарушена, вы часто принимались разговаривать с отцом по-английски, принимая его за агента «Интеллидженс Сервис». С маниакальной страстью скупали все газеты.

Феликс слушал, нервно грызя ноготь большого пальца, не замечая, что взглядом он скользит по полу от своих ног до ботинок Ануси Вильямс, перепачканных фальшивой кровью. Зрачки его носились туда-сюда, вдоль позвоночника пробегал холодок, он пытался вспомнить, чем был занят.

– Откуда я мог тогда узнать про «Интеллидженс Сервис»? – пролепетал он, совершенно искренне недоумевая.

– Из разных новостных изданий. – Грених указал на затоптанный в его ногах ворох газет. – Вы с ними не расстаетесь вот уже семь лет, черпая из них пищу для ваших иллюзий. Политика, мировые события, жажда мщения. Вы одержимы местью Владу Миклошу до таких степеней, что ваши комбинации стали вам удаваться. Вы доставали фальшивые паспорта, по ним ездили в Москву, устраивались на службу на разные места под разными личностями. Работали поломойкой в Прокуратуре, в Кремлевской поликлинике. Прежним уборщицам вы тайком дали по три сотни долларов, чтобы они ушли! В таксомоторном парке выкупили такси, заплатив за машину и за молчание начальнику парка пять сотен. Вас рассекретила моя дочь – если бы не ее наблюдательность, никто, наверное, и не узнал бы никогда, что калека-уборщица Маша – переодетый шпион.

– Припоминаю… пробовал затесаться вместе с Вольфом в студенты Института красной профессуры, но мою заявку почему-то не приняли, – стал нервно тереть висок Феликс. – Получается, что Вольф, совершенно не знавший, что я болен, лечусь у Веры Самойловны, стою на учете, принял меня за английского шпиона, поверил мне. И стал следить по моим указкам за Миклошем? А теперь его за это… расстреляют?

Феликс в ужасе посмотрел на Грениха.

– Я шесть лет копил сведения против Миклоша и многих других, которые теперь занимают важные посты, доставал информацию по крупице, собирал ее по зернышку… Что же теперь? Этому всему суждено пропасть даром? Я проделал большую работу… и не намерен отказываться от ее плодов, не желаю останавливаться… Вы слышите? Я проделал большую работу, справедливость должна восторжествовать!

– Феликс, вы должны понять: многое, что вы якобы видите… многого этого не существует.

– Ага! – глаза Белова сверкнули яростью. – Не существует. Вы и сейчас будете отрицать, что Лида Месхишвили… настоящая, разумеется, а не актриса, что она заразила тифом того, кто занимал пост московского губпрокурора до Влада Миклоша?

– Нет, я не стану сейчас этого отрицать, – согласился Грених.

– Ага! – сверкнули глаза Белова еще ярче. – Значит, вы принимаете мое утверждение и мои доказательства?

– Да, я не стану сейчас перед вами лукавить и буду говорить только правду, Феликс, – качнул головой Грених. – Эксперимент завершен. Мы смогли немного вас растрясти, и вы ступили на путь осознания своего недуга. Теперь я могу рассказать вам, что настоящий доктор Виноградов был допрошен и сознался в своих диверсионных действиях. Тут вы оказались правы. Его помощница – медсестра Месхишвили и ее муж тоже задержаны. Вы помогли раскрыть их заговор.

– Но где, черт возьми, благодарность? Вы же меня жестоко обманули! Подсунули актеров. Это низко… Так обманывать больного человека. Я должен был догадаться… вы ей вон улыбались. – Феликс дернул подбородком в сторону Аси. – Зачем это нужно? Какой катарсис я должен был испытать? Я ненавижу ее только за одно то, что она твердила и твердила, что то гнусное время доносов, провокаторов, лгунов, что то время, когда все только и работало, что на царя, – гневно вскричал Белов, раскрасневшись и теряя себя. – Что то время было лучше! Это не так! Не так! Мне больше, как сейчас, хорошо…

Что это с ним? Он стал терять не только себя, но и слова, мысли… Он не хотел, но отчаяние, делавшее его слабым, ломающее конструкцию его стойкости, все прорывалось и прорывалось наружу. Голос стал неприлично дрожать, на глаза опять навернулись слезы – обжегшие изнутри, слезы жалости, – ведь не дадут закончить дела.

– Я пытался вызвать у вас чувство сострадания к ним, – признался Константин Федорович, – чтобы пробудить живую эмоцию. Живая эмоция – это проблеск разума, признак того, что вы не потеряли связи чувств и рассудка. Все ваши эмоции относились прежде к иллюзорным событиям, происходящим в вашей голове. Вы многое себе напредставляли, так ведь? А прошлое приказали себе забыть. Феликс Белов жил только тем, что происходило после двадцать первого года, а это уже искусственно созданное вами, чтобы заместить страшное настоящее.

– Скажите, кто не пытается жить, не пытаясь забыть того, что с ним происходило до года, скажем, этак двадцатого, а? – распалялся Белов. – Вы сами не пытаетесь выкинуть кое-что из своей биографии? Никакого сострадания я к Лиде Месхишвили не испытываю. Она чудовище…

– А вы? Кем себя видите вы?

Этот вопрос, который Грених задал