Меч и щит - Виктор Федоров

— Как я получил Вопрос, это уже относится к тайнам магического ремесла, которых не положено знать непосвященному, даже готовящемуся стать камнем. — Ехидство гнома вызвало у меня раздражение. — А откуда я знаю, что речь шла о ней самой и иных ее воплощениях… Были, так скажем, некоторые намеки там, откуда я «извлек» Вопрос. Да и в самом Вопросе намеков хватает, чего стоят хотя бы слова: «Та, пред кем боги в пыли». Это ведь она про себя, любимую. Но как зовутся другие два лица Триады? Вот в чем Вопрос!

— Звучная фраза, надо подкинуть ее какому-нибудь драматургу, — пошутил я и добавил: — Но в вопросе Валы, на мой взгляд, много избыточных сведений, которые нисколько не проливают свет на два других ее воплощения. Поэтому стоит ли удивляться, что за два с половиной тысячелетия никто не ответил на твой вопрос? Ты либо знаешь лики Валы, либо нет, а угадать их невозможно.

— А ты знаешь их? Если да, то назови, а нет, так попробуй угадать, вместо того чтобы доказывать, будто это невозможно. — Видимо, мои рассуждения задели гнома за живое. — Отвечай!!! Сейчас же!

— Ну, если ты настаиваешь, — пожал плечами я и, набрав побольше воздуху в легкие, выпалил: — В своей наивысшей ипостаси она Альма, среди людей она — Изольда, а среди богов, демонов и прочих Священных Сил — Вала, с каковой ипостасью тебе, бывшему цвергу, и выпало счастье познакомиться, но ты этого счастья не оценил, за что и простоял тут два с лишним тысячелетия, и если я не ошибаюсь, теперь твоему стоянию конец.

И верно, не успел я договорить, как по всему телу истукана словно пробежали волны, превращая камень в кость и плоть, которые прямо у меня на глазах за считанные мгновения проделали тот путь к праху, какой все вещи совершают за долгие тысячелетия, те самые тысячелетия, на которые обессмертила этого цверга Воля Валы. Он превратился в прах так стремительно, что в воздухе не успело стихнуть эхо его последнего крика: «Ты знал!!! Ты знал!!!»

И, как только прах бывшего мага-демона-цверга-истукана осыпался на вершину бугра, со стороны реки налетел смерч и унес останки неведомо куда, а также, как я обнаружил миг спустя, и прах, образовавшийся на месте других камней. Меня окружала голая земля, без малейших признаков растительности.

Подойдя к Угольку, все это время мирно жевавшему листву, я вскочил в седло, не коснувшись стремян, и довольно резко бросил ему:

— А ну, вези меня обратно к берегу. Уж воду-то ты, надеюсь, способен отыскать?

Это показывает, в каких расстроенных чувствах я тогда пребывал — разве не глупо пенять коню, что заплутал в зачарованной чаще?

Уголек пренебрежительно фыркнул и не спеша зарысил между деревьями. С леса явно спали чары — и часа не прошло, как Уголек вывез меня к берегу Магуса, где я и уснул, даже не поужинав, поскольку еды не осталось и добывать ее было поздно.

Спал я чуть ли не до следующего полудня, во сне мне досаждал каменный болван, вопивший свое «Ты знал!!!», и на следующее утро я был так разбит, что решил устроить дневку. Коню тоже надо отдохнуть, а мне не помешает поохотиться. По опыту зная, что дичь редко встречается в этих запущенных яблоневых садах, я решил прогуляться вдоль берега и вскоре наткнулся на заводь, где обнаружил утиную стаю. Не мешкая, я послал стрелу в самого крупного селезня, и он беспомощно забил крыльями по воде.

Я скинул одежду, бросился в воду и в несколько гребков пересек заводь. Свернув шею подранку, я поплыл к берегу, и тут невдалеке что-то громко плеснуло. Я в тревоге схватился за кинжал, с которым не расстался даже в качестве охотничьей собаки Это не помешало мне усиленно работать ногами, и я был уже совсем рядом с берегом, как вдруг рядом мной из воды появилась омерзительная черная морда с выпученными глазами и с шестью зубами в раскрытой пасти.

«Горлум!» — молнией сверкнуло у меня в голове. Бешено работая ногами, я мигом добрался до суши и там принял боевую стойку. Черная морда вынырнула вновь у самого берега и с досадой лязгнула всеми шестью зубами. Заметив, какие они острые, я живо вспомнил слухи о том, что горлумы точат клыки о речные камни, и похвалил себя за правильное решение. Ни к чему связываться с этой тварью, тем более что к ее мясу я бы не притронулся, даже если б любил рыбу. Горлум не просто отвратителен на вкус, а ядовит для всех живых существ, кроме карков. Те считают горлумов лакомством и этим приносят большую пользу рыбакам, которые без их помощи возвращались бы домой с пустыми сетями, поскольку горлумы страшно прожорливы. Вот и этот, сообразив, что закусить мной или селезнем не удастся, потаращил еще немного на меня глазищи и с плеском ушел на дно поджидать другого дурака.

Возвращаясь к месту стоянки, я насобирал сухих сучьев для костра, а потом нарубил еще дров Скаллаклювом. Но прежде чем разжечь костер, я сперва ощипал селезня, а затем обмазал его найденной на берегу красноватой глиной. После чего положил селезня печься прямо в огонь. Этому способу приготовления утки меня научил Улош, его народ так делал с незапамятных времен. Правда, наш эстимюрский повар утверждал, что это называется «утка по-джунгарски», но Улош только презрительно усмехался. Мне тоже не верилось, что джунгары способны готовить без кухонной утвари, а главное, без своих любимых приправ, которые позволяют им превращать любую снедь в нечто совершенно неузнаваемое.

Утолив голод, я снова отправился на охоту. Мне сопутствовала удача, я застрелил шесть уток, не уступив ни одной горлуму. После чего вернулся к костру, ощипал добычу, насадил тушки на заостренные прутья и подвесил коптиться над костром, а сам устроился под деревом читать «Дануту». Я пропускал однообразные описания любовных приключений своей двоюродной бабки, меня интересовали лишь яркие события ее биографии. Хотя если верить Андронику Эпиполу, вся ее биография и сводилась к любовным утехам, между которыми вклинивались такие малозначительные эписодии, как склоки с единокровным братом (моим дедом, королем Воденом), вмешательство в жунтийскую Междоусобицу 2440 года, небезуспешную борьбу с северными варварами (закончившуюся, однако, столь трагически) и, наконец, наведение порядка в собственных владениях, увенчанное казнью своевольных жупанов во дворе Литокефала. Обо всем этом Эпипол говорит вскользь, мимоходом и останавливается лишь на казни, уж ее-то он расписывает не менее подробно, чем постельные забавы Дануты. Очевидно, такова традиция жанра.

Когда я добрался до событий двадцатилетней давности, то стал читать все подряд, боясь пропустить что-то пустяковое с точки зрения Андроника, но важное с моей. И не зря я так поступил. Описывая лето последнего года царствования Дануты, Эпипол вначале приводит явно подлинное письмо Альвивы, в котором та сообщает моей двоюродной бабке важную новость. Если опустить нежные пассажи Альвивы, свидетельствующие о ее трибадных отношениях с Данутой, то это место звучит так: