Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

возможно, помыслить грядущее будет означать разрушить мысль, услышать, как она рассыплется. Но только грядущее и позволит ей собраться назад – в виде предощущения. Отчего-то грядущее благосклонно к предощущению. Не станем называть его предвидением[38]. Не станем называть его и надеждой. Это тоже будет одомашниванием неизвестного. Нет никаких оснований надеяться на будущее, нельзя быть готовым к приносимой им жестокости. Как раз отсутствие причин для зароков заставит его повернуть к безысходному шквалу, к завораживающему сиянию абсолютной случайности – ничего не сулящей, продолжающей скрываться, не совпадающей ни с заветными чаяниями, ни с самыми болезненными тревогами. Изумляющая, неспособная повториться произвольность. Нет, никакой ностальгии, никакого ужаса – ни энтузиазма, ни беспокойства перед неизвестностью. Только стояние в проеме, на самом сквозняке. Или, по крайней мере, скажем, что перед нами надежда, готовая атаковать, штурмовать, пытать всякого, кто доверится ей. Надежда, несущаяся навстречу и проглатывающая тебя. В один миг, который вот-вот наступит. Деспотичная надежда, кипящая от избытка сил.

Впрочем, нет. Не так. В невыносимо-расчетливом взгляде на время тоже нужно будет разглядеть смысл. Грядущее раскроется и в страхе, и в удивлении, и в механическом отсчете – как минимум в качестве собрания событий, которые мы упустим. Механическое время не отменит возможности события. Но дело не только в том, что как раз мнимая всеохватность расчета и определит его пределы. Прежде нужно увидеть в самом разделении времени на два (ложное и подлинное) что-то поспешное, лишнее. Это сложно: вернуть времени то настроение, которым оно окружено во сне. Его неразобранность. Заметить все, что сможет произойти. Придет целая армия скапливающихся вероятностей, ежесекундно пополняющаяся новыми добровольцами. Кишащие шансы неизбежных, грядущих событий, без необходимости выбирать между ними, без необходимости трактовать, комментировать, интерпретировать их. Сосуществование многих времен. Будет ли оно одновременным? Уместен ли этот вопрос? И при чем здесь будущее? Неужели оно снова обманет, сбежит? А откуда уверенность в том, что самое ценное – в начале? Откуда вера в то, что финал исполнен смысла? Возможно, величие финала – именно в его случайности. Будущее будет зависеть от нашего решения, только если мы превратимся в играющих детей. Возможно, взаимоотношения с будущим – это что-то вроде азарта.

Нет, прежде нужно прекратить искать начало мира в прошлом. Тогда событие мира предстанет как стоящее впереди, как то, что еще сможет возникнуть, как почти возникшее. Или вдруг будущее и наираннейшее – это одно и то же? Раннее как то, что будет, как готовящееся сбыться, как несвершившееся (как раз здесь отстоит свои права и двусмысленная, продолжающая мучать его приставка «пред» в предстоящем). Кольцо, не разделяемое на отрезки. Окружность, в которой нет начальной, срединной, конечной точки. Замкнутое время. Нет, не время. Оставленное далеко впереди как самое раннее, как предшествующее любому прошлому, как предельная возможность любого прошлого. Как нечто прямо противоположное раскатам эха. Что-то вроде копирэффекта на старой ленте: неясного проигрывания еще не зазвучавшей композиции. С той лишь разницей, что фонограмма пока еще не записана. Безмерный шепот. Единственно грядущий, хранящий все мыслимые возможности. Его предначертания. Что-то вроде ненаписанной музыки, звучащей только в голове композитора. Сгодятся ли эти сравнения? Вдруг разговор о начале мира обречен пройти мимо чего-то более важного?

Еще раз: только продумав будущее, мы, должно быть, сумеем понять, что такое время. Удастся ли его продумать? Прошлое способно не только вливаться в настоящее – существовать «сейчас», как бы параллельно настоящему, куда больше изумляет его последующая способность слиться с будущим, способность свершаться снова и снова, не обязательно в виде воспоминаний, а пусть даже в виде неясных колыханий внутри забвения. Только это и можно определить как одновременность. Прошлое и настоящее еще будут, они принадлежат будущему. Что, впрочем, не воспрепятствует любой перестановке элементов этой цепи. Но сперва нужно вернуть в нее будущее, лишить его статуса призрака. И, только встретившись с этой неразделенностью времени, мы сможем осознать раннее в будущем, углубиться в него, хотя и безо всякой надежды услышать хоть какой-то отклик. Проявления предстоящего в прошлом как более раннего, как дающего возможность прошлого. Оно станет временить себя из будущего. Приближение предстоящего и будет тем ранним, что успеет сбыться до того, как мы его заметим, если вообще заметим. Или все-таки различим, но другим зрением? Какое оно, это зрение? Почему опять ви́дение, а не слышание? Как покончить с этой путаницей (если это путаница)? Оно всегда опередит, окажется несоизмеримо стремительнее нас. И однако, оно будет различимо в настоящем. Как невмешательство, дающее всему явиться. Как нечто, разом принадлежащее и не принадлежащее времени. Как нехватка, оставляющая нас в нищете (во много раз более ценной, чем все сокровища прошлого и все чаяния настоящего). Как читатель книги, который всегда будет отдален от момента ее написания. Как что-то более важное, чем возможность действительности. Предшествующее и завершающее. Мир как всегда предстоящее (да, сразу в двух смыслах: грядущего и предшествующего всему). Как нечто предсуществующее: дающее возможность возможности, все варианты возможностей.

Просто противопоставить возможное действительному, сделать выбор в пользу возможного – разве этого не слишком мало? Нужно ли ради этого затевать столь длинное путешествие? И позвольте тогда уж еще один вопрос: как же в таком случае определить невозможность? Или здесь мы совсем заговоримся? Внезапный ответ: она и будет местом всех вероятностей, первой действительностью возможности. Неточность противопоставления возможного и невозможного тоже предстоит продумать. Неотвратимую, врастающую в нас реальность грядущего, уже не противопоставленную его возможностям. Угадать восстановленную будущность как горизонт мира[39]. Только из размаха будущего удастся заметить его. Да, нужно стать будущим.

Так всматривание в невидимость избавит от страха темноты. Смерть как благая невозможность смерти. Заглядывание за край времени, туда, где оно перестанет быть расписанным графиком. Еще раз: безо всякого предвидения, тем более – предсказания. Это забегание вперед будет похоже на всматривание в смерть – вглядывание туда, где план перестанет работать, будет абсолютно бесполезен. Письмо как связь со смертью и с будущим. Смерть как самая сокровенная способность, как заветный талант, как то, что никому не удастся отнять, как абсолютное господство над небытием. Пик силы, неотличимый от абсолютной беспомощности и немоты. Ликующее, неуместное всеприсутствие, неясная влюбленность. Головокружение, не лишенное равнодушия. В крайней точке будущего. Наконец состояться или потерпеть окончательное фиаско, какая разница. Смерть как умирание без умирания. В водопаде неосуществимого, без надежды на встречу. Роман как извечное начало романа, как то, что никогда не будет написано, не сможет завершиться. Нет, не так: не сможет даже начаться. Время как то, что, по правде говоря, в принципе не способно возникнуть. Как вечное ожидание возвращения. Почти несуществующее. Вдруг даже в самом бездарном ожидании, в самых никчемных эскизах способна скрываться неосознанная истина?

Станет быть, я начну говорить о языке. О языке, который заставит говорить. О языке, которого я почти не найду. Отчаянные, ничейные слова примутся заслонять друг друга в плотной пустоте, в юдоли страха. На это потребуется целое будущее. Да, стану говорить так, словно язык проглочу. Понадобится минута или хотя бы секунда. Для осознания чего-то важного. Но ее не будет. Язык, в котором ничего не начнется, потому что начало невозможно. К великому счастью, ведь его невозможность наконец перечеркнет многолетнее нытье о близости конца, о сказанности всего. Язык,