Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

на котором я не стану изъясняться, который не будет обращением, а его новизну нельзя будет назвать новостью. Речь, которая не будет рассказом. Слова, которые не станут ничего сообщать. Дление, которое ускользнет от истории. Язык не будет окликом, повествованием, коммуникацией. Язык, на котором невозможно будет общаться, но при этом, представьте, он не станет препятствовать переводу, не станет противиться записи. Предельно ограниченный, этот язык не окажется проще. Точно так же мир, сокращенный до пространства комнаты, не уменьшится. Язык, которого всегда будет слишком много, но которого никогда не будет хватать. Умолкнув, он продолжит звучать, хотя так и не будет расслышан до конца. Блаженный язык, отдаленный от конца и начала, но при этом вплотную приближенный к умиранию и рождению. Оглушающий и едва слышимый. Конечно, прошлое сумеет просочиться в мою речь, конечно, я не сразу научусь избавляться от него. Я не настолько самоуверен, чтобы считать, что мне вообще это удастся. Какая разница. Да, отныне я буду говорить, буду писать, буду молчать только в будущем времени. Ничего заранее заготовленного, ничего упорядоченного, но все же речь пойдет о тщательно продуманном письме. Как бы то ни будет.

А вдруг что-нибудь все-таки начнется? Способно ли что-либо начаться? Что такое начало? Кто ответит? Живые? Едва ли. Мертвые? Но в какой именно момент? И нужен ли этот ответ? Ведь, наверное, он и будет свидетельством начала. Наверное, чтобы не совершать непростительной ошибки, мертвые промолчат. И потому ничего не начнется? Или мы опять опоздаем к началу? На сколько часов? На сколько минут? Что считать опозданием? Можно ли здесь опоздать? Не пора ли отказаться от этого слова? А что будет потом? Какое утешение я вымолю? Какой воздух вдохну? Чью руку пожму? Чьему голосу начну внимать? От чьих глаз не стану прятаться? Для чьих ударов подставлю щеки? В чью ладонь всажу гвоздь? Чью шею опутаю веревкой? В чьи водопады окуну руки? Чей снег растает на моей ладони? В чьих болотах увязну? Рядом с кем усну? Чьей плотью овладею? Чью грудь сожму в кулаке? Чей щебет меня оглушит? Чьи крылья меня приголубят? Чьи клювы меня пожурят? Чьи когти меня раскроят? Кто поможет им? Кто их остановит? Кто придет им на смену? Кто ответит? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Кто произнесет первое слово? Кто запишет первую букву? Кто скажет хоть что-нибудь? Когда все это начнется? Я успею умереть до этого? Рядом с кем я умру? Я умру? Ответь же: я успею умереть? Сумею ли прикоснуться к будущему? Нет, не надо. Ты все равно солжешь. Даже не узнав об этом. Не сумеешь не солгать. Не солгать будет невозможно.

Эпизод двадцать третий,

еще одна попытка начать повествование

Пройдет минута. Темнота и молчание убаюкают его, как сказки, доносящиеся из детства. Они ведь никуда не денутся. Окутают, как тяжелая, горячая лава. А куда денется то время? Или оно тоже будет как-то схоронено в темноте? Как скопившаяся на антресолях пыль? Да, по комнате будут бродить души, тени, призраки. Мир отыщет его даже в затворенном пространстве. Просто он сомкнется, сожмется в крохотную точку. И потому даже тусклый, неверный свет, исходящий от вещей (он станет заметным, когда глаза окончательно свыкнутся с раздувшимся мраком), покажется взглядом далекого двойника, смотрящего из чернеющей, чернильной глубины. Сшивающего тень с тенью, наслаивающего тишину на тишину. И все-таки, перемещаясь по комнате, он решит ненадолго закрыть глаза. Сразу споткнется о какой-нибудь предмет вроде стула или вешалки для одежды. Или ржавого зеркала. Как же быть с обещанием очистить сцену от декораций? Так там все-таки будет зеркало? Как знать. Недостаток реквизита не избавит от театральности. Эти несколько предметов покажутся смутными и шаткими, перекошенными, ищущими свое место, как блики, скользящие в темноте, связь с ними будет утрачена. Или все-таки поместить сюда еще какие-нибудь вещи? Как поступить? Или нужны уточняющие описания для уже имеющихся на сцене предметов? Слегка выгнутая спинка стула, которая почти не будет видна, едва мерцающая поверхность стола, ржавчина дверных петель. Если вытянуть руку, можно ли будет до чего-нибудь дотронуться? Пол, потолок, углы, не нужно забывать и про них. Цвет ободранных обоев, наконец. Бежево-желтый? Серый?

Речь по-прежнему будет идти о комнате, в которой он вознамерится прожить некоторую часть грядущего. О хранилище будущих мыслей, жестов, слов, ударов, об их неприметном сиянии, об их спешных, чернеющих вихрях. События, о которых мы не расскажем. Комната, в которой он превратится в невидимую скульптуру. Но не умирая. Сохраняя шанс вернуться в жизнь. Если здесь будет уместен разговор о возвращении. Чем станет это дление после момента, который ознаменует завершенность всего прежде считавшегося жизнью? Будет ли этот отрезок жизнью?

Отсутствие мыслей продолжит гудеть в голове. Голоса не перестанут раздаваться из темноты. Их беспрерывный гомон. Их вкрадчивое шевеление. Будут сплетаться, наслаиваться друг на друга, почти затихать, почти возобновляться. Гибнущие, но никогда не умирающие до конца, всегда сохраняющие шанс воскреснуть. Диалоги или, вернее, перекрестные монологи. Он угадает их присутствие. Их тихий шум продолжит колыхаться. Как страницы перелистываемой книги. Да, вся комната будет заполнена тенями и звуками. И никто не сможет остановить их. Примутся топать в такт друг другу. Никуда не денутся. Взревут. Будут неустанно маршировать под закрытыми вéками. Того и гляди прорвут их. Да, толпы никуда не исчезнут, невыносимая толчея продолжится, почти такая же, как в плацкартном вагоне, как в метро, как в подвальных кафе. Но, конечно, никаких лиц. (Лишнее уточнение.) Голоса, повторяющие какую-то ерунду. Талдычащие невесть что. Никогда не угадаешь заранее, что они скажут. Но этот гул – скорее всего, он важнее смысла. И гул непременно будет дробиться, разрежаться, редеть, но никогда не стихнет. Зачем-то эта категоричность. Пусть она сохранится.

Интонации будут очень похожими, словно все нарочно примутся подражать одному и тому же голосу. Повторять все его паясничанья и кривлянья. Петр узнает его: это голос, отнявший мысли. Неужели хранители голоса сейчас войдут и вытолкают Петра наружу? Изгонят из рая (если на мгновение поверить, что это рай). Войдут? Разве они еще не здесь? Или крики донесутся из-за двери? А вдруг они не заметят его? Разве что до поры, а потом, скоро, очень скоро он будет обнаружен и не сможет сопротивляться. Ведь у него не останется сил. Но это потом, а пока он продолжит корчиться в темноте, на грязном полу, слушать их голоса, их частое дыхание, перебирать мысли, которые никогда не удастся додумать. Всматриваться в звезды, сияющие из будущего. Должно быть, давно мертвые. Он будет смеяться в темной комнате. Один. А все это продолжит уходить из памяти, пожалуй даже забудется наконец. Неужели эта комната в конце концов будет покинута историей? Неужели это свершится? Да, он больше не вспомнит ни далекого городка, ни длинного пути, ни детства, ни людей, пытавшихся научить его чему-то, ни стихов, ни ходячих призраков, он потеряет саму способность вспоминать. Даже обрывки. Даже