Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

предстоит разработать. Если здесь, конечно, уместно говорить о «базисе» и «разработке». Да, сначала придется найти другой язык. Поразительно, но вся история литературы не сумеет указать хотя бы на одну серьезную попытку подобного рода. Впрочем, нет – в каком-то смысле это вполне логично.

Измерение времени, основанное на якобы равномерном движении Земли, якобы точные часы, отрегулированные по ее вращению. Измерение, зиждущееся на предположении об относительной равномерности бега, нежелании замечать скачки и остановки как его внутреннее свойство. Отсчитываемые циферблатными стрелками моменты не станут принимать никакого участия в этих подъемах и спадах. Расположившись во времени, даты не сольются с ним, а лишь будут дрейфовать на его волнах. Время техники: движение, якобы исчислимое при помощи указывания на цифры. Откуда, кстати, эта уверенность в том, что происходящее нужно назвать движением? Но события будут раз за разом подверстываться под новые, все более точные и аргументированные концепции, еще больше одержимые превратить время в историю, поместить прошлое в «современный контекст», готовые радоваться, что будущее тоже имеет отношение к этим связям, что из него тоже можно извлечь пользу, еще до того, как оно наступит. Здесь же рядом – опостылевший взгляд на время как на инструмент уничтожения, запыления, взросления, дряхления, старения, стирания, тирании, ранения, брани. Снова та же чрезмерная присвоенность бывшего и теперешнего, из-за которой настоящее продолжит пролетать мимо, потому что раз за разом будет обнаруживать себя как уже состоявшееся. Как нелепо, что то же самое они захотят проделать и с будущим – уверенно шагать в него, обустроить все ненаступившее, сделать непроизошедшее событие свершившимся, превратить его в территорию реализации планов, во что-то, чем можно будет распорядиться. И главная проблема здесь – как раз сам глагол «будет», вернее его утвердительная форма. Нет, предстоящее (противостоящее?) никогда не будет нам принадлежать. Оно не уместится в противопоставление покоя и движения. Оно надежно защищено от возможности измерения, у него нет никаких следов. Его так и не удастся захламить, несмотря на отчаянные старания. Оно слишком ненадежно, чтобы сгодиться на роль проекта, и как раз поэтому готово высветить ситуацию ускользания настоящего (во всех смыслах этого слова). Единственная территория, на которой удастся спастись от катастрофы рождения. Единственное настоящее. Нет, почти настоящее. И в этом «почти» затаится вся недосягаемость, вся безукоризненность будущего. Хотя, конечно, именно это тревожащее незнание останется и последней причиной цепляться за прошлое. И все бывшее тоже продолжит ускользать. Потому что незнание захватит нас неподготовленными. Потому что должно будет пройти много лет, прежде чем мы решимся. Присвоенность еще не раз заставит отвернуться от неосвоенного, неосваиваемого, незавершимого. (Это когда еще будет! Об этом и говорить пока рано! – Все эти невозможные, пустые фразы.) Склонившись над столами, счетоводы продолжат складывать ненужные дни и минуты, сверяться с пожелтелыми календарями, продолжат готовиться к завтра, пытаясь уместить его в жалкие каталоги бывшести, превратить его в накопление информации, подверстать его к архиву, продолжат совершенствовать способы исчисления, не переставая путать циферблат с компасом, забыв о масштабе того, что еще будет упущено. Грандиозное, будущее опоздание. Последняя, стоящая за секундами протяженность. Никогда не кончающаяся. Ничего не обещающая. Никуда не спешащая.

И вот внезапно: время как роды, время как омоложение. Будущее не как то, что я прогнозирую, а как то, что врывается без спроса. Нет никаких предзнаменований его прихода. Будущее не намерено спрашивать у меня разрешения. Бывшее и теперешнее – гипотезы, которые вот-вот потерпят крах. Вслушайтесь: с минуты на минуту они затрещат по швам. Они начнут пятиться. И только тогда философия и литература перестанут быть лишь припоминанием.

Мысль как память: тут что-то не так. Тут все не так. Если и возможно определить мышление, то скорее оно окажется выпадением из времени. Итак, чтобы понять время, нужно выпасть из него в мышление? Нет, не получится дать ясный ответ. Потому что мыслить время как недостижимое – это мыслить его как будущее. Мыслить в будущем времени – вот на что нужно решиться. У него самого наверняка ничего не выйдет из этой затеи, но ясно, что с историей не удастся покончить, продолжив писать в прошедшем или настоящем времени. А с ней необходимо покончить, избавившись и от аналогий, ведь будущее нельзя ни с чем сравнить. К тому же каждая аналогия – это воспоминание. Нужно отыскать письмо, не связанное с опытом. Сделать хотя бы шаг в эту сторону. Или наоборот: летопись удастся сохранить, только записав ее в будущем времени. Только так она получит шанс остаться живой. Не обязательно сбегать от прошлого, чтобы столкнуться с будущим. Еще раз: не стереть прошлое, а перестать превращать будущее в его подвид, не представлять его ни ностальгией, ни травмой, ни чем-либо в этом роде. Прошлое – это то, что выветрено нами из предстоящего.

Да, будущее окажется для него тем взломом основ, которым для других иногда способны становиться вера, война, самоубийство, безумие, предательство, наркотики, преступление, любовь. Или все это лишь ипостаси незавершаемого, непрекращающегося будущего?

Пока не будет разорвана связка между письмом и прошлым, мы лишь продолжим нагромождать свалку на свалку. Письмо как след, как опоздание, как исток, как история, как синоним прошлого – с этим столь долго лелеемым[37] восприятием литературы теперь предстоит порвать. Все наоборот: письмо – лишь эффект будущего, еще невидимого (неслышимого) письма. Как раз потому, что прошлое бесконечно важно для человека, нужно отказаться от его притягательности, от всего, что притягивает, от всего сулящего надежность. Прошлое – исток всех привязанностей. Да, он начнет задавать вопросы тому, с кем едва ли найдется общий язык, обращаться к тем, кто никогда не ответит. Еще и потому, что вымолчанный отклик всегда будет превосходить своим масштабом все известное. И удача, и невезение черпают свои истоки в будущем. Насколько же поразительна эта способность представать громадой куда более неприступной, чем история. Тем, без чего история в принципе не способна состояться. Тем, благодаря чему возможен ее горизонт. Новая (а)историчность. Или вспышка безвременья внутри этих мыслей? События, которые станут прошедшими, но только тогда, когда мы назовем их прошлым. Когда-нибудь они скопятся в бывшее, будут прошлым, которое начнет вспоминаться. Да, история населена будущим. И поэтому она всегда будет интерпретироваться тысячами разных способов, она намного больше, бесконечно больше, чем действительно свершившееся. Впрочем, не нужно представлять грядущее лишь как причину. Но если мы не продумаем будущее, разве можно надеяться понять, что такое время и вневременность?

Постойте, что за школьный манифест?! Отказаться от цели – неужели подобное ребячество еще можно представить чем-то новым? Несусветная наглость и невежество! Эта завороженность будущим – лишь еще один подвид подростковой болтовни. Так ли уж далека она от клятв о дивном новом мире, от белиберды о загробной жизни, спасении, пришествии, воскресении? Разве продолжением этих рассуждений не станет еще одна грошовая утопия?

Чтобы соскользнуть туда, все это должно превратиться в проект. А здесь пока лишь предчувствие неясности. Разом несомненное и негарантированное, бесспорное и ненадежное. Да, будущее заставит нас обгонять себя, но это опережение нужно отличать от поспешности, от расчета, от выстраивания планов. Это опережение, дар которого – сама способность наставать. Для этого и придется раз за разом забегать вперед. Или,