Владелец тревожности. Роман - Олег Лукошин

Вадим открыл дверцу подвесного шкафа, кончиками пальцев нащупал стакан. Зачерпнул им из ведра и махом выпил. Зачерпнул ещё раз и пил уже медленне, короткими, но яростными глотками.

Той же нетвёрдой походкой он вернулся к кровати.

– Ты зачем меня напоил?

– Хе, – хмыкнул Иван, – напоил его! Тебя и уговаривать не пришлось.

– Этого не может быть. Я не мог так просто напиться.

– Ну, отказывался поначалу. А потом, бутылку раздавили когда, сам к Машке побежал.

– Я к Машке бегал?

– Угу. Два пузыря взял. Один недопили немного. Похмелись, легче станет.

– О, горе мне, горе…

– Похмелись. Легче будет, говорю тебе.

– Не, не буду. Я ссать хочу, как тут пройти?

– Как везде. Иди на двор, там найдешь. На мосту только осторожней, не свались.

Подперев плечом тяжёлую дубовую дверь, Вадим с трудом открыл её и зашагал по тёмным сдавленным пустотам на задний двор. Там было тепло. Свинья, спавшая в своём закутке, проснулась от звука шагов и нервно, но негромко захрюкала, забиваясь в угол. Печальная бурёнка задумчиво жевала клок сена. Вадим закрыл за собой дверцу нужника, прикинул, где должно находится отверстие, и пустил в него струю. Попадание было верным.

Вернувшись в избу, он обнаружил Ивана сидящим за столом. Горела лампа, Иван резал малосольный огурец.

– Жрать что-то захотелось, – объявил он. – Ты будешь?

Вадим подумал.

– Можно немного.

– Садись, похаваем.

Он присел.

– Давай, допьём может? – Иван показывал на остатки самогона в заткнутой газетной пробкой бутылке.

– Нет, я не буду, – замотал головой Вадим.

– Чё так?

– Не буду, не.

– Выпей, легче станет.

– Нет. Пей, если хочешь.

Иван вздохнул.

– Ну, как знаешь. А я выпью, пожалуй.

Он дотянулся до бутылки, налил. Рюмка наполнилась до краёв, но в бутылке ещё плескалось немного.

– Эх, как раз ведь на две рюмки! Давай, Вадь, не стесняйся.

– Не хочу. Оставь себе на утро.

– Ну ладно. Утром, действительно, захочется.

Он заткнул бутылку самодельной пробкой и поставил под стол. Потом опрокинул рюмку и поместил дольку огурца в рот. Вадим тоже потянулся за огурцом.

Иван жевал долго и сосредоточенно. Челюсти его, перемещаясь в однообразных движениях, рождали на щеках переливы желвак. Складки кожи мчались от скул до рта, исчезали здесь и возникали снова – там же, у скул. Лицо у Ивана было небольшое, какое-то кривоватое, очень простое. Бесцветные волосы, узкий лоб, глубоко посаженные глаза, нос с остатками веснушек и маленький неровный рот. Когда-то давно Иван работал в кузнице помощником кузнеца, потом одно время рубил лес, а сейчас трудился электриком в соседнем селе. В данный же момент находится в отпуске. Как у всех не особо жалуемых на работе людей, отпуск приходился у него на осень.

– Надежда не просыпалась? – спросил его Вадим. Спросил просто так, лишь бы что сказать.

– Не, спит. Девки тоже дрыхнут.

– У тебя сколько их?

– Трое.

– У-у даёшь стране угля!

– Старшей пятнадцать вот-вот.

– Мы вчера, наверное, шумели тут.

– Да нет, я бы не сказал.

– Нет?

– Нет, всё нормально было. Пришли, посидели. Ты отрубился потом, я тебя спать уложил. Чуть позже и сам лёг… Всё цивильно.

– Слушай-ка, а где вещи мои?

– Вон, на стуле.

– Нет, не те. Продукты. Которые в магазине купил.

– А что у тебя было?

– Хлеба было три буханки, консервы.

– Консервы мы ели вчера какие-то, твои наверно. Хлеб тоже ели, правда не знаю чей… Вот это что за сумка валяется.

Он нагнулся, подбирая что-то с пола.

– Не твоя?

– Моя. Только пустая что-то.

– Нет, чё-то там есть.

Иван передал сумку Вадиму. Тот достал из неё буханку хлеба.

– Буханка и гречка…

– О, и гречка!

– А где ещё две буханки?

– Ну, съели наверно.

– Две буханки съели?

– А что. Мы вчера много ели.

Вадим положил сумку на стул.

– Ладно, хрен с ними.

Иван доставал из банки огурец. Вытащив, полез за другим.

– И чё тебе только в городе не жилось, – сказал он, протягивая один Вадиму.

Тот молчал.

– Я бы вот, – продолжал Иван, – была б возможность, не задумываясь уехал.

– Так езжай.

– Э-э, не всё так просто. Я пытался, не раз даже. Но всегда что-то мешало. Только вроде соберёшься, всё уже, вот-вот уезжать, и вдруг – на тебе! Мужик, которому дом продавал, отказывается в последний момент. В другой раз на заводе меня подвели. На арматурном. Возьмём, возьмём, говорят, – а потом хоба-на: у нас сокращение идёт, своих всех увольняем, нам не до тебя. Так и не получается никак.

– Семья ещё мешает наверно?

– Конечно. Один я бы сорвался, и всё. Вот как ты.

– Не любишь ты, значит, Сомово.

– Ты, я гляжу, большой любитель.

– Мне здесь в общем-то нравится.

– Ну конечно, почтальонши молодые…

– Да что вам всем сдалась она?!

– Так ведь как же… Интересно!

– Мы с ней просто друзья.

Иван широко улыбнулся.

– Друзья… – мотнул он головой.

– Между прочим, она очень интересная девушка. Умная, начитанная.

– Может быть. Хотя по мне… Ну, симпатичная, симпатичная. Только… себе на уме. В стороне от всех держится.

– Ну и правильно. Не фиг с вами, дураками, дружбу водить.

– С нами-то, дураками, ясно дело не фиг дружбу водить. Только кроме нас, дураков, никто здесь больше не водится.

– Эй, алкаши! – раздался крик из соседней комнаты. – По новой начали?!

– О-о, атас… – сморщился Иван.

– Щас встану, разгоню вас!

– Всё, Надь, всё, – крикнул он жене. – Мы уже ложимся.

Потом шепнул Вадиму:

– Давай потихоньку закругляться…

– Да, да, – покивал Вадим.

Он добрался до кровати и, скрипя пружинами, забрался под одеяло. Иван убрал со стола остатки еды, потушил лампу и полез на печь.

– Спокойной ночи, – сказал он, укладываясь.

– Спокойной ночи, – отозвался Вадим.

– Пусть тебе приснится твоя любимая почтальонша.

Вадим поморщился. А потом подумал:

«Действительно, пусть».

– Я вот тоже одна всегда люблю быть. Залезу куда-нибудь в тёмный угол и сижу там, прислушиваюсь. Мама жива была – постоянно меня ругала. Найдёт где-нибудь за шкафом – сама испугается, меня напугает. «Дурочка, – шепчет, – ты чего сюда забилась?!»

Сумерки, тяжесть – опять иллюзия. Надо что-то одно, это метание давит. Теперь известно – для того и делается. Разводы в означенном и тропы, уводят вдаль. По просекам, сквозь чащу – ни лучика, ни блика, деревья черны, но голубая полоска имеется. Сверху. Чудно, как в сказке. Пожелаешь – исполнится.

Сказка только не та, не ты желаешь.

– Так ты с кем живешь сейчас? С дедом?

– Нет, это папа мой.

– Папа? Такой старый!

– Ну да, старенький уже… Просто они поздно с мамой поженились. Ей за тридцать было, а ему уже за сорок.

Тихий ужас, тайна – она порождает фантазии. Контурами, вздохами. Фантазии ужасны, но зато свежие – раньше не являлись. Перемалывается, смешивается, затем выстраивается заново – на мгновение, но мгновение то дорого. Чувства бурлят, инстинкты явны и правдивы – это блаженство.

– Я его не люблю. Я вообще равнодушная. Даже мама когда умерла – я не плакала. Мне бабки говорили: «Поплачь доченька, поплачь…» А они в чёрном все, страшные такие, гадкие. Я их испугалась – заплакала. Они: «Вот, умница, вот, маму как ей жалко». А мне и не жалко её было. Что-то тягостное пришло конечно, неприятное что-то – но это не жалость, я точно знаю.

Потому что всё разделено. И даже не контактирует. Не может, сущности противоположны. Не противоположны даже, нет, противоположность – это в одном целом, когда крайности. А здесь нет, не то. Свои границы, своё восприятие, своя суть. Кажется порой что слито – видимо оберегает. Вглубь нельзя, но желание чрезмерно – лезешь, и знаки не кажутся предупреждением. Ну а потом поздно уже.

– Ты знаешь, Вадим!..

– Что?

– Вот я называю тебя – Вадим – и как-то мне это непривычно.

– Из-за возраста?

– Нет, не из-за возраста. Просто мне это напоминает что-то.

Хочется взять её за руку. Рассматривать пальчики, трогать ноготки, прикасаться губами. Ещё не унялось, ещё веет?

– Мне тоже, когда Таня говорю, вспоминается что-то. Точнее – мутнеет. Зыбкость какая-то, абсурдность. Вроде шагнёшь – и сорвёшься.

– Куда?

– Не знаю… В другое что-то.

Дома эти, небо, земля. Сбывается иногда, но ненадолго. Большей частью извне.

– У меня не так.

Почему такие большие глаза? Эти линии – брови, нос, губы – найдут ли отражение, сольются ли?

Придвинулась ближе, почти вплотную.

– У меня – будто всё колышется. И размывается. Иногда всё вместе – такая пестрота, глаза режет. А потом рассасывается, растягивается – мучительно так, зовёт словно куда. Но мне этого хочется. Страшно, но хочется.

Не шевелится. Оно бурлит, шумит – где-то там, вдали. Настырно, да, его не должно быть. Сделать так, чтобы его не было, исчезло.