Том 4. Маски - Андрей Белый

Генерал Булдуков, перо бросив, похлопывая по серебряным пуговицам, — разогнулся; и, вставши, процокал кровавым лампасом, имея малиновым фоном вагонный ковер; шаг не слышался; выставив свой эполет, оглядел эксель-бант и поправил орла, серебрящегося на груди, генерал в Сослепецкого, ставшего — руки по швам, подрожал неживыми глазными мешками:

— Садитесь, пожалуйста!

И на окно подышавши, к глазочку приставился; мимо окошка свистели сквозные; воздух за воздухом раскидывал в воздух рукав без руки; на путях, точно звездочки, — стрелки; стреляла игла семафора вдали.

Генерал сел с прикряхтом, клокастою бакою — в дым:

— Тэк-с!

И пальцами по серебру портсигара побрякал:

— Так вы на своем еще? Что-с? Все же Киерку — ищут.

Дрожали мешки под глазами:

— Как вы говорите, его псевдоним вам известен? — на палец пенсне насадил.

— Точно так!

— Вы же, — влил с передрогом в стакан из бутылки бургундского, — не соглашаетесь, — тыкнул стаканом, — его псевдоним огласить? Ну… За ваше-с, — он выпил.

И ижицу сделал лицом.

— Ваше превосходительство, — наше ли дело?

— А Англия — что говорит?

Ухо выставил:

— Американцы — и те…

Сослепецкий вскочил:

— Ваше превосходительство, — Протопопов так скажет.

И тут генерал со стенаньем, в котором сказались усталость и долгий запой, — трепетавшими пальцами к лысине:

— Знаю-с: не спрашиваю-с!

И — кровавыми жилками сизого носа — в бумаги:

— Политика Франции в сем деликатном вопросе — иная совсем…

С хитрецою:

— С французами, стало быть?…

Битыми окнами дернулся поезд; из поезда грохали.

А генерал — рассердился:

— Меня не запутайте! — цокнул он ножкою в красном лампасе; заперкал, бутылку схватил; и в окошко ей тыкался:

— Армия-с!

Бросили светами мимолетящие окна; и поезд — который — бросался, на фронт: прочесал; и — мигали спокойные стрелки.

Бумажкою серенькой, — в нос Сослепецкому:

— Вот-с… — телеграмма. На фронте — бубукают: рвака пошла.

Телеграммою — в стол:

— Лопанули Россию — да так-с, что кишки ее вылезли; фронт стал — паршивое логово вшей… В полночь тронемся. А-с?… Англичанин погнал поездами… Бифштекс себе жарит… Которая катит дивизия… Кто и вернется, — так…

Налил бургундского.

— Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а — я-с… — лбом в бумаги; а пальцем — в ладонь:

— Знать не знаю-с!

Пристукнул; и — побагровел:

— Разговора такого и не было… Что-с?

— Точно так-с!

Сослепецкий вскочил — кругом марш: —

— «д з а н» —

— и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.

— Генерал — Бидер-Пудер!

— Просите!

И тотчас же —

— с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп — помесь карлы, шута и Кощея, — со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.

Лицо — проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.

Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:

— Нэ… вэ… мэ… квэ!

Вероятно:

— Ну вот, — я и к вам!

Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.

В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он — в ночь: из вагона.

— Кто это?

— Командующий пятой армией: новоназначенный!

— А из каких нафталинов «о н и» его вынули?

— Право, не знаю.

— Чем славен он?

— При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля[99]…

— И все?

— Нет, — еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает — для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!

— Трупы из гроба повылезли — к Константинополю

маршем победы вести: конец — близок!

И —

— в ночь!

Миллионы

И стоны, и дзаны сливалися в плач паровоза; и песни звенели из воздуха; видел: покойники носятся, белые пляшут, — безруко, серебряно.

Разорвалися: —

— заборик — враздрай; под забориком — жалобы:

— Тут тебе уши отмерзнут…

— Отвалятся пальцы…

— Кампанию делаем.

— Будет мамзель тебя: «Воин увечный». Да — «наша», да…

— Уж прямо бы резали.

Вон городьба, занесенная снегом; снега разгребные, миганцы домишек, бугор за путями; с бугра же — качается — маловетвистое дерево.

Сноп: поворот колес красных; платформа облещенная: разодранствр мешков, серых лиц, сероватых шинелей, с желточными пятнами; никнут папашники вшивые; шелест неслышимый:

— Ишь!..

— Знать, не битый.

— Серебряный глист!

— Самоправ: с чорта вырос.

И кто-то на локте с мешка поднялся; и к кому-то; кто сидя, кто лежа на брюхе, кто — вполуразвалку пристроился; давами глаз разгорелись на щеголевато одетого, в мех запахнувшегося офицера: — сплошной кривосуд поднимался от этих к нему присосавшихся глаз!

— По затылку его: ты за доброе дело стоишь.

— Уж таи про себя.

— Что же, битому псу только плеть покажи; он скрях-тит… Говори, братцы, смело: терять уже нечего…

— Два кулака под бока.

— А сел: «До победных проливцев!»

— Из пушки им выстрелить в этот победный проливец!

Не евший годами, засохнувший клоп, ставший шкуркой, когда из матраса кусаться, бежит, — то — брр — жутко!

А тут — не клопы: миллионов семнадцать парней, детин, дядей!

Он прочь — в бледный воздух.

С далеких путей дергал поезд оттуда, где злою щетиной Штыков лихошерстый простор опоясался, где —

— за воздухом безрукий воздух, рукава раскидавши, Россию оплакивал…

«Кхх-пф-пф!»

Желтой короткой юбкой вильнула мадам Тигроватко, подавив на пуфик икрастую ногу:

— Родная моя, — я о вашем отце: переносят не это еще…

Подбородок — на палец; а носом — к Леоночке; на леопардовом фоне головка Леоночки, виделась старой шапчонкой, которую мех горностаевый, драный, белил.

— Ну и вышлют, — неважно, — мадам Тигроватко разглядывала горностаевый мех: подбородок на палец; и носом — к Леоночке:

— Нет ничего тут ужасного; он переедет!

Трепала по щечке:

— Фэ рьен![100]

У Леоночки вспыхнули глазки.

В гостиной, завешанной серо-оранжевой шторою, лопнуло:

Две орьентации!

— Нашим друзьям из разведки нет дела до ваших друзей; но и муж… нелегальный, — эк невидаль? Ищут шпионов, — не левых; и пусть: это нас не касается!..

Пальцами мнение ей подавала на лобик: от кубовых губ: — Нет, вы — милочка; в вас — же не сэ куа[101] — шарм… Развлекитесь, — и выгнулась, треснув корсетом, как будто она исполняла испанские танцы: под треск кастаньет.

— Только вот: одеваетесь; я бы, — и из-за ресницы ее желтый глаз оглядел Леонорину талию, — что это? — палец затыкался в грудь, плечи, спину, — для стиля «дэгу»[102], «нихилист» — назовите, как знаете: только штанов не хватает!.. К чему безобразиться?

Вдруг:

— В ресторан едем, — что?

Как тигрица ей стиснула талию.

Пырск бриллиантов за окнами снесся: в окошко фонарь, не трезвонивший ветром, мигал.

— Нет, — пошла…

— Не пущу!

И одною рукою — за талию, с тиском; другою, с развернутым веером, — в бок; и ломалася, как балерина; оглядывала черноватой ноздрею; и с треском раздвинула штору.

И —

— «кк-кх» —

— «пф-пф» —

— Пшевжепанский, взяв чашечку с пепельно-серыми бледнями, с золоватыми блесня-ми, заиготал в леопардовый цвет бархатистых и серо-оранжевых стен;

— и заперкавши в чашечку, бросивши чашечку, хохотом лопнул Велес-Непещевич, зашлепываясь в желто-пепельном кресле.

Роланд перед мавром

«Щелк-дзан» — Пшевжепанский вскочил, наклоняясь одной головою; «шлеп-топ» — и Велес-Непещевич, привстав церемонно, одной головою склонился к Леоночке; и — каменел, как мужчина перед непредставленной дамой.

Леоночка, — бросаясь рукой с горностаевой муфтой под мех горностаевой шапочки, рот разевала испуганно, точно она наступила на мерзость; лицо — ее сон, тупо-дикий, больной, где-то виданный, после забытый, но — сон, изменяющий судьбы! Ей будто старинную и позабытую гадину выкинули, чтоб отныне жила она с гадиной этою.

Все — один миг.

— Вы (знакомы уже, — Тигроватко с нее к Пшевжепанскому чертою палкою веера.

Веером: от Непещевича — к ней: