Том 4. Маски - Андрей Белый

К ней, выкинув ногу, — ей в нос: бородою; а руки свои — в кулаки, зажимаемые на груди

Продрожал, — не сказал:

— Так нельзя!

Она — руки к лицу; и — захныкала в угол: как будто в том месте, где шлепают маленьких, — шлепнули.

Он, подхвативши, младенца понес в кабинетик.

И слышались топоты: —

— Терентий Тителев с хмурым лицом в пляс пустился, стараясь растопать младенческий плач; но он будто затаптывал жизнь.

И — растаптывал ветер железную крышу.

И вьются, и вьются…

Четвертый уж день, как визгливые нежити, руки взвивая из улиц, безглаво неслись; и, как нежити, призраки серых прохожих: морочили.

Там, где над тумбою заколовертило, синий околыш с бородкой, тороченной снегом, — по грудь отмелькал; николаев-ку ветер трепал напрохват; перебором трезвонили шпоры; и тяпнула, лед оцарапавши, сабля.

И голос, — простуженный, лающий, — тяпнул.

— На мерзости мерзости едут!

Околышем красным проткнулось другое лицо:

— Успокойтесь!

— Я — с кем? С негодяем, которого бьют? Или я — с негодяем, который бьет? Все перепуталось!

Кипнем кипит, дрожит, дышит, визжит, извивается; и — угоняется; выскочил карий карниз, от которого ломкий хрусталь ледорогих сосулек повесился с низкого и черно-серого неба, где галка летела: к трубе.

Пшевжепанский под треск снеголома бежал; вон рукав, раздуваемый в ветер крылом от шинели, которую в бурю с плеча развернул Сослепецкий, худой, точно шест.

— Что, — сюрпризами встретила Ставка? — дразнился пан Ян. — Дураков генералы ломают?

— Сумели запутать: и — тут! Знать, не знают, что, собственно, есть Домардэн…

— А вы знаете?

— Я?

И тут город, как в облаке всплыл.

Пшевжепанский руками разъехался — в бурю:

— Допустим же, что Домардэн есть германский шпион.

— Коли так?

— Он — судим.

Сослепецкий ускорил свой шаг:

— Оказался же — американским шпионом.

— И это вам все перепутывает?

Ветер сваливал.

— Все же уверенность — есть.

— Вопрос совести: недоказуемый…

Молодцеватый квартальный, хрустя, канул в дым.

— Мерзость — в чем, — Сослепецкий в метель руку бросил, отдернув меха на плечо и царапаясь саблей о лед: — они думают, что похищенье открытия Соединенными Штатами вовсе не кража, а…

— Черная кошка, — у ног, хвост задрав.

— А услуга России?

— Откуда вы?

— Ну, Сухомлинов, — судим или нет?

— Он — судим.

— Коли так, то и кража бумаг у него есть услуга — Антанты Антанте.

И выскочила крыша синего домика.

— Лгут же — все, все… — сипел носом в меха Сослепецкий. — Мандро — Домардэн: установлено, что выжег глаз, изнасиловал дочь, крал бумаги… — они сомневались!

— Состав преступления в воздухе!

Где-то ворона откаркала из руконогов, друг в друге ныряющих:

— Ясно.

— А в руки взять — нечего, как вот… метель; крутит, вертит, а — воздух пустой.

Дверь шарахалась: стены ампирные белую каску показывали.

— Протопопов, царица, Распутин, Хвостов, Домардэны! — плясал под шинельным крылом, как в навозе воробушек, пан капитан.

— Тоже птица: ломает Савелья с похмелья, — проржало.

— С ним синий холера прошел.

Над забором вскочила папаха седявая:

— Кинуться сзади, да шашки из ножен; да — раз: людорезы они!

— Разом двух истребителей пусти на дно, — гоготало. И кто-то орал из-за снега:

— Дома, братец, — в слом: до костей; с кости мясо-то слаще: режь, ешь!

Сослепецкий, шинель распахнувши, по воздуху лайковым, белым своим кулаком саданул:

— Миллион чертей в рожу!

Взмахнув рукавами, крылами, мехами, шинель подскочила с плечей, как медведь, собиравшийся лапить; и рухнула в снег:

— Истребить!

Пшевжепанский набросил шинель, как ротонду на дамские плечи:

— Тсс!

Бросились.

— Стой, миляк, — стой, — проститутка за нами малиновоперая.

Нет — никого!

— Они метят в Цецерку-Пукиерку: этот — фанатик, — с идеями… Нет, — я из принципа действовать буду, скрывая его псевдоним.

— Но не стоит Цецерку ловить.

— Хуже: метят в профессора!

— А Домардэна, по-моему, просто отправить!

— Позвольте, — два лаковых пальца снега рубанули, — в Мельбурн Домардэн не поедет: мы в Ставку притащим его, — в запакованном ящике: да-с!

Сослепецкий неистовствовал.

— Вы хотите дичину напырить на вертел? Не стоит… А знаете что? Ровоам Абрагам — здесь, в Москве, в таком именно смысле хлопочет: но только: — он — за Домардэна; он хочет напырить на вертел профессора вместе с Цецер-кой-Пукиеркой.

— Гадины!

И Сослепецкий взлетел кулакми в метель из шинели распахнутой.

Место, где шли они, — стало: танцующий снег: вон-вон — синие линии —

— вьются и крутятся!

Точно из пара молочного

Каменным шлемом является белая статуя; дикая дева, над башенным выступом в небе.

Сиреневый колер сквозит; и сиреневый выступ балкона, подпертый колонной, как вздох, вылетает из роя снежинок —

— и —

— столбик снежинок над фризом винтит.

Выше, — в выси — зачесы, как в облаке, пырскают блеском на гривистом гребне.

И — резко рога верещат.

Как из пара молочного, —

— призраки дальних,

квадратов —

— и белых, и желтых и кремовых —

— в слезы ударились окнами!

Кубовый куб бременеет; и — крест колокольни, сквозной, вырезной — бриллиантами —

— плачет: из воздуха.

Выше, —

— из воздуха, —

— круглые и розоватые башенки,

сине-зеленая рябь черепицы и нежные вырезы ясных домовых квадратов; и — перст колокольни худой, как наперстницей, блещет; морковного цвета дворец; полуэллипсис красный Суда; и — корона на нем, как на блюде серебряном.

В небе стоит это все!

Прямо, рядом: на розовом выступе — стая, как сахарных, белых колонн; и — воздушная арка ворот бледно-розовых, — в веющем, — в белом!

И — львиные лапы; и — львиные морды…

Подъезд, где какая-то дамочка в серой ротонде звонится; и кто-то над нею глядит из окошка —

— в серебряной

блесни мороза —

— на мельк мимолетных саней; и — на мельк мимолетных прохожих.

Отчетливо, тихо и ясно.

То — миг!

Серебреи, вьюнки

Серебреи зареяли: засеребреили; заверещали из скважин забора…

И —

— арка ворот бледно-розовых смыта метельною лилией, в воздухе взвеянной.

Нет никакого окна; нет колонн; безоконный брандмауэр пришел; и глумится своей вышиной.

И вывызгивает, и высвистывает.

И —

— сиреневый выступ стены,

серебрея, бледнеет: свевается —

— в оры и в дёры пустых рукавов.

И сквозной синусоидой серые, синие

линии —

— вьются и крутятся —

— в месте далеких домовых

квадратов.

И — «дзан»!

Лишь —

— орел золотой над кремлевскою башней да каменный шлем бледной статуи —

— в небе —

— намечены: еле!

Чугунная, семиэтажная лестница торчем поставлена в небо: без стен; чернокрылый каркун машет крыльями; и — треугольником врезался угол трезвонящей крыши с обрывистым жолобом.

Странно моргает метель теневыми, домовыми окнами; и овнорогая морда бросается в бурю —

— с оливково-темного фриза —

— на —

— шапку мехастую с синей подушечкой

и на усы оголтелого кучера, —

— странно летящие: в воздухе!

Саночек — нет; коней — нет.

Людей — нет.

Белоснежный, гигантский клубок, зараспутничал от гор-босверта, рукав занеся над давимою крышей; вороны летели сквозь белую руку его; и прохожий согнулся под ней в три погибели, голову пряча под руки.

И — ррр: —

— батареями грохнуло в рожу распутинцу!

И сквозь летящую бороду, рот разорвавшую, желтым и жестким закатом окалилась даль.

Передергивясь над забором, качаются призраки розово-рыжими космами; снег, как стекло, дребезжит, разбиваяся свистом, как взвизги разбитых дивизий под Минском и Пинском.

И красною гривою врезалось в серо-лиловые линии поля и в сине-пунцовые линии леса — под ясною тучею, над —

— странно безглавой —

— Россией!

И трупы повылезли

Ночь.

Под вагонным окном генерал Булдуков ткнул в бумаги навислину носа, мотаяся черною лентой пенсне и седыми разгрызинами перетрепанных бак; пенсне — падало; и — не писало перо.

Тихо тикали часики; жаром и паром душило; и в желтую лысину блеск электрической лампочки бил.